|
На своих лекциях он любил упоминать Конта[6 - Конт Огюст (1798–1857) – французский философ. Развивая идеи позитивизма, вел борьбу против материалистической философии. Выступая против теории классовой борьбы, выдвигал идею морально-религиозного усовершенствования человечества, идею «гармонии» и сотрудничества классов.] и Дарвина, и его проповеди славились в Москве. Человек опытный и тактичный, он чувствовал, что не нужно излишней торжественности, и служил кратко. Обращаясь к жениху и невесте с несколькими словами, он все же сказал их с некоторой теплотой и в меру эффектно. В одном месте голос его даже слегка дрогнул (мы знали эту ноту по патетическим заключениям лекций). Урманов показался мне при этом взволнованным. Лицо Валентины Григорьевны было спокойно и холодно. Когда их водили вокруг аналоя, один из шаферов, студент, наступил ей на шлейф. Она слегка повернулась и стала ждать. Но тот не заметил.
– Вы мне оборвете платье, – сказала она, спокойно улыбаясь.
Когда все кончилось и мы выходили из церкви, я услышал фразу, тихо произнесенную одним из студентов товарищу:
– Бедняга Урманов по уши влюблен в свою жену…
– Почему же бедняга? – спросил другой… – Дай бог всякому.
– Но… если это… фикция?..
– Ну, это пустое.
И уже на паперти студент наклонился к товарищу и докончил:
– Случилось мне невзначай натолкнуться на них в парке… Нет, батюшка, едва ли это фикция… А если и начиналось фикцией, то, кажется, у Урманова есть большие шансы.
После венчания в генеральской квартире приличный кузен сказал несколько слов, которые очень понравились генералу; Это было умно, и в словах слышался тонкий намек дружеской иронии, понятной только посвященным. Когда Валентина Григорьевна вышла, переодетая, из своей комнаты, он подошел к ней с бокалом и опять сказал ей тихонько что-то шутливо интимное. Валентина Григорьевна так же шутливо ударила его лорнеткой по руке… Урманов, разговаривавший в это время с товарищем, смотрел искоса и слегка тревожно в их сторону… Через полчаса молодые попрощались и уехали на несколько дней в «свадебную поездку». После них уехали и московские гости. Проводив их, генерал несколько минут еще стоял у калитки. За ним вытянулся старый слуга с военной выправкой, бывший много лет его денщиком.
– Ну, вот, брат, – сказал генерал… – И того… И окрутили.
Старик еще более выпрямился и ответил:
– Так точно, ваше превосходительство!
– Д-да! В наше, брат, время, – продолжал генерал, обращаясь сразу к старику и ко мне, – все это делалось по-иному… Что?.. А?.. После церкви – на колени перед родителями… Потом – дым коромыслом… Поздравления, звон бокалов… Молодежь… веселье.
Он замолчал, как бы вглядываясь во что-то далекое, и затем, вздохнув, прибавил:
– Что поделаешь, брат… Мир, того… год от году меняется…
И старый слуга, держа руки по швам, ответил:
– Так точно, ваше превосходительство…
Этот краткий диалог показался мне довольно комичным. Я был неспособен в то время понять трагедию «старого мира». «Новый мир» поглощал все мое внимание.
Урмановы вернулись в конце недели, и опять их можно было видеть в парке то с генералом, то одних. Урманов имел вид необыкновенно счастливый, и все аллеи и уголки парка, казалось, переполнены мельканием его счастья. |
