Следующую часть своего повествования она назвала «Записки» и начала её с той сцены, как вошла к майору Степану Фёдоровичу Балабину 2-му на квартиру, где он и его офицеры расположились позавтракать. Не всё было гладко в этих воспоминаниях. Урядник Дьяконов маячил там тёмной тенью. Потому ей не захотелось давать никаких точных деталей. Майора она назвала полковником, фамилию его и вовсе утаила, указав лишь место жительства — станица Раздорская — и полк, которым он потом командовал: Атаманский. Зато уснастила своё описание жизни на Дону эпизодом, как одна казачка, разгадав её тайну, обратилась к ней со словами «барышня». Что ж, она оставалась барыней для Дьяконова, который зачем-то пришёл прощаться с ней.

Добрые чувства водили её пером, когда Надежда писала о Польском конном полке, и особенно — о ротмистре Казимирском. Но многое, увы, оказалось забыто. Всё же с той поры минуло почти тридцать лет. Никаких записей она, будучи нижним чином, естественно, не вела. Долго вспоминала Надежда дату своего первого сражения при Гутштадте: конец мая 1807 года, но какое число? Проверить это тоже было негде, так как книг о Прусском походе в её библиотеке не имелось. Написала наобум — 22 мая.

Затем настал черёд поручика Нейдгардта, адъютанта графа Буксгевдена. Язвительно и зло обрисовала она его действия и всю фигуру этого человека, жестоко обижавшего унтер-офицера Соколова. Однако Василий вмешался в дело весьма решительно:

   — Уж не Александром ли Ивановичем звали вашего обидчика?

   — Именно так.

   — Ну поздравляю! Вы знаете, кто теперь этот Нейдгардт?

   — Понятия не имею.

   — Спросили бы у меня. Я слышал о нём от офицеров на Кавказе. Он — генерал и начальник штаба Гвардейского корпуса. А при подавлении мятежа на Сенатской площади четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года так отличился, что пожалован в генерал-адъютанты и стал любимцем государя.

   — Ох и пройдоха! — сказала Надежда, потому что её отношение к Нейдгардту после этого ничуть не изменилось.

   — Перепишите эпизод, — посоветовал ей Василий.

   — Вот ещё! Хвалить его, что ли, надо...

   — Зачем хвалить? Придумайте что-нибудь. Мало ли всего вы сочинили.

   — Не вижу смысла! — Надежда рассердилась. — Царский фаворит в том не нуждается. Грешить против правды здесь я не желаю...

Спорили они довольно долго, пока Василий не произнёс слово «цензура». Она была в России, есть и будет, и в этом надо отдавать себе отчёт. Надежда призадумалась. Несколько сцен с поручиком Нейдгардтом из рукописи она вычеркнула, оставив, однако, фразу о том, что в Витебске, после своего доклада о ней Буксгевдену, адъютант «стал другим человеком: разговаривает со мною дружески...».

Очень трудно далась ей глава «Первый приезд мой в столицу». Молодой, прекрасный собою венценосный её покровитель Александр Павлович вставал перед ней, как живой. Она вновь слышала его голос, видела его глаза. Надежда быстро описывала своё видение, а потом безжалостно вычёркивала слова, потому что они выдавали её с головой. Всё знал о ней государь, все понимал и обо всём подумал, но договор их оставался в силе, и следовало рассказать об этом тонко и хитро. Тайна должна жить, иначе читателям станет скучно на середине книги и они выбросят её за ненадобностью...

К концу июня Надежда довела своё повествование до 1812 года.