— И овладела мной.

— Чтобы узнать тебя. Никто не знает тебя так, как я, Люсьен. Я знаю, как ты любил папу. Правда знаю. Знаю, как у тебя надорвалось сердце, когда Лапочка умерла. Я знаю, как страстно ты любишь живопись — так, как я, этого не будет знать никто. Я знаю, как получать по башке идеальным багетом — каждое утро, год за годом. И я была рядом, когда ты впервые обнаружил волшебные эластические свойства своего краника. Я…

— Хватит.

— Ты мой единственный, Люсьен, и мой навсегда. Теперь я свободна. Я твоя. Твоя Жюльетт. Мы можем быть вместе. Ты можешь писать.

— А ты что будешь делать? — спросил Люсьен. — Шляпки кроить?

— Нет, у меня есть средства. Буду позировать — тебе. И вдохновлять тебя.

— Вы же и сифилисом его заразили, правда? — осведомился Тулуз-Лотрек.

— Нет, не заражала. Но, похоже, месье Лессару нужно поразмыслить над нашей удачей. Дорогой Анри. Дорогой мой отважный Анри, у вас же тут есть коньяк, правда?

— Ну разумеется, — ответил Тулуз-Лотрек.

Двадцать восемь. Касательно маман

Люсьен выждал неделю после смерти Красовщика — гнев его несколько остыл, и он был готов сообщить Режин, что их отец вовсе не был волокитой, а она не виновата в смерти их сестры. Фокус состоял в том, чтобы ей все это изложить, никак не касаясь причудливой истории Жюльетт и Красовщика. Он исправно выполнял свои обязанности в пекарне, давал Режин дольше поспать и сменял ее за прилавком, как только весь хлеб был готов. Весьма окольный путь к тому, чтобы поднять ей настроение.

Случилось все в четверг утром, около десяти, когда ежедневная суета спала, и он услышал, как Режин поет себе под нос песенку, выметая из-за прилавка крошки. Тут-то он и решил донести до нее известие, которое, по его прикидкам, должно было спасти ее от мук совести на всю оставшуюся жизнь.

— Режин, наша маман — шлюха, — сказал он. — Я решил, что тебе стоит это знать.

— Я так и думал, — произнес старик, сидевший на высоком табурете у окна до того неподвижно, что стал предметом обстановки.

— А вы не суйте нос не в свое дело, месье Фунтено. — Она так резко повернулась к Люсьену, что если бы танцевала танго с метлой — свернула бы партнеру шею. — Быть может, derrière? — буркнула она, показывая на дверь в пекарню.

— О, я уверен, туда ей тоже нравится, — опять подала голос мебель. — Виляет она им дай боже.

Люсьен благородно выступил между сестрой и покупателем.

— Месье, вы говорите о моей матери!

— А я чего? Сам первый начал, — проворчал месье Фунтено.

Режин схватила брата за рукав и втащила его за полог.

— Ты зачем это, а? К тому же при покупателях?

— Извини, я все ждал, когда тебе можно будет сказать. Я не в смысле, что маман шлюха вообще, а в том, что она — та самая шлюха.

— Она может в любой момент спуститься, и если она тебя убьет, я опять спасать тебя не стану.

Режин снова направилась в булочную, но Люсьен цапнул ее за руку и развернул к себе.

— Я тебе все расскажу, если ты не скажешь маман.

— Что она шлюха?

— Что она — та женщина, которая у тебя на глазах много лет назад входила к папá в мастерскую.

Режин шлепнула брата по руке.

— Уходи, Люсьен. Ты говоришь глупости.

— А ты ее хорошо рассмотрела? Ту женщину, что была с папá?

— Нет, ты и сам это прекрасно знаешь.