– Что за проблема?

Инара внимательно смотрит на него.

– Одна из девушек из влиятельной семьи. Она называет себя Равенной, но отпечатки пальцев принадлежат Патрис Кингсли.

– Пропавшая дочь сенатора Кингсли?

Инара откидывается на спинку стула. Все это явно ее забавляет. Непонятно только, что тут может быть веселого. Ситуация грозит обернуться настоящим кошмаром.

– Сенатора уже поставили в известность? – спрашивает Виктор.

– Еще нет, – отвечает Эддисон. – Рамирес хотела сначала предупредить нас. Представь себе, Вик, с каким отчаянием сенатор Кингсли разыскивала свою дочь. Глупо рассчитывать, что она не вмешается в расследование.

А если это произойдет, о той конфиденциальности, какую они могли обеспечить этим девушкам, придется забыть. Их лица появятся во всех газетах от Восточного до Западного побережья. А Инара… Виктор устало трет глаза. Если сенатор узнает, что у них есть малейшие подозрения насчет этой девушки, она не успокоится, пока не будет выдвинуто обвинение.

– Передай Рамирес, чтобы молчала до последнего, – говорит он Эддисону. – Нам нужно время.

– Принял.

– Напомни, когда она пропала?

– Четыре с половиной года назад.

– Четыре с половиной года?

– Равенна, – произносит Инара, и Виктор переводит на нее взгляд. – Никто не забывает, сколько времени провел там.

– Почему?

– Это все меняет, верно? Если сенатор вмешается.

– Вас это тоже коснется.

– Конечно, коснется. Как же иначе?

Она все знает. Виктору неприятно думать об этом. О деталях она, скорее всего, не догадывается, но знает, что они подозревают ее в некоей причастности. Хановериан старается истолковать этот насмешливый взгляд, чуть вздернутые уголки губ. Как-то спокойно она воспринимает эти новые сведения.

Значит, пора сменить тему разговора, иначе можно и вовсе лишиться влияния.

– Вы говорили, что девушки в квартире стали вашими первыми друзьями.

Инара садится чуть ровнее.

– Ну да, – отвечает она осторожно.

– Почему?

– Потому что прежде у меня не было друзей.

– Инара.

Девушка интуитивно реагирует на интонацию в его голосе и в этот момент чем-то напоминает его дочерей. Она слишком поздно осознает свою реакцию и теперь выглядит недовольной.

– Вы свое дело знаете… У вас есть дети?

– Три дочери.

– И тем не менее посвятили себя покалеченным детям.

– Я посвятил себя спасению покалеченных детей, – поправляет Виктор. – Добиваюсь правосудия для них.

– Вы действительно считаете, что им есть дело до правосудия?

– А вы так не считаете?

– Нет, не считаю. От правосудия в лучшем случае нет толку. И этим ничего не исправить.

– Вы бы повторили это, если б в детстве добились справедливости?

Вновь эта полуулыбка – исполненная горечи, мимолетная.

– И в чем же мне следовало добиваться справедливости?

– Я живу своей работой. Вы же не думаете, что я не опознаю покалеченного ребенка, если посадить его передо мной?

Она склоняет голову, признавая его правоту, потом закусывает губу и вздрагивает.

– Не совсем так. Я скорее безнадзорное дитя, а не покалеченное. Я – плюшевый мишка, собирающий пыль под кроватью, но не одноногий солдатик.

Он улыбается и отпивает из кружки; кофе быстро остывает.