Вот бы и ей тоже прыгнуть с моста головой вниз, думала Рэйчел, глядя на расплывавшиеся в мокрых глазах фары машин, мигающие сигналы светофора и освещенные витрины Мэдисон-авеню с их высокомерными, застывшими в дурацких позах манекенами…

23

Брайан смотрел на аудиторию. На глаз — человек сто или около того. В основном ветераны, кое-кто с женами. Все сидят на серых металлических складных стульях. Лица суровые. Или же сердитые, разочарованные, усталые. Застывшее выражение как бы говорит: «Ну что ты нам можешь рассказать плохого? Мы ведь и так все знаем».

Брайан кашлянул, распрямил плечи, перетасовал карточки, где были записаны ключевые моменты, которых обязательно надо было коснуться. Чего они ждут от него? Надежды? Как будто он может помочь им исправить перекореженные войной жизни…

Он почувствовал, что по спине струится пот, — джинсовая куртка сделалась влажной; в голове неустанно крутилось одно и то же: «Как смогу я помочь этим людям? Я даже не знаю, что омрачает мою собственную жизнь — мою и Рэйчел».

На его лекции собирается много ветеранов. Все они прошли через Нам. Как и он. Только в отличие от него они не в состоянии найти нужных слов, чтобы выразить то, что их мучает. Вот почему им нужен голос. Голос человека, который был бы им понятен. Голос человека, который внушил бы им всем, что еще не вечер, не все потеряно и в мире есть вещи, достойные того, чтобы ради них жить дальше.

«Весь этот шум-гам насчет «Уотергейта», — думал сейчас Брайан, — слушания, бесконечные гадания: уйдет Никсон или не уйдет? признается он или нет? Да что это, неужели у всей страны беспамятство? Похоже, все забыли о Вьетнаме! Замели сор под ковер — и вроде его и не было. А ветераны, сражавшиеся там, — ненужные свидетели…»

— Когда я рос в Нью-Йорке, — начал Брайан, — то, как и все ребята в квартале, знал все ругательные слова. И на английском, и на испанском, и на итальянском, и на идиш. И если мы не орали их в лицо друг другу, то писали на стенах домов. Но одного грязного слова мы все-таки не знали. Потому, что его еще тогда не изобрели, — он сделал паузу, ожидая, пока в зале стихнет шум, и бросил в звенящую тишину: — Это слово «Вьетнам».

— Правильно говоришь, черт побери! — крикнул кто-то.

Брайан улыбнулся:

— Вы, ребята, знаете, о чем я говорю, — продолжал он. — Никто не желает даже слышать это слово, ведь так? Упомянешь Нам — и твои собеседники тут же от тебя отворачиваются. Или, наоборот, начинают орать, что ты, мол, убивал там женщин и детей. Что нам там вообще нечего было делать, — он снова замолчал, несколько человек закивали головами. — Так вот и получается, что мы с вами привыкаем молчать, таить свои чувства в себе. А иные из вас, уверен, начинают воспринимать себя как убийц и насильников. Но потом все-таки спрашивают самих себя: «Постой, а разве ты сражался не за интересы своей страны? Несправедливо, когда к тебе так относятся. Я же вроде должен был быть героем?!» — Брайан переждал несколько секунд и потом стукнул кулаком по трибуне. — Забудьте про свое геройство. Но не думайте, что вы насильники и злодеи. Так кто же мы? Просто люди. Люди, которые делали то, что считали своим долгом. И за что получили пинком в зад…

Через полчаса Брайан уже мог видеть, как смягчились казавшиеся еще совсем недавно такими каменными лица в аудитории. Кое-кто плакал. Беззвучно. Слезы струились по их иссеченным шрамами щекам. Аплодисменты не были дружными, но постепенно они обрушились на Брайана шквалом признательности, сердитые, почти неистовые.

Он чувствовал себя счастливым: «Мне повезло. Ведь я смог обо всем этом написать — и тем самым избавиться.