Размышлял о таких словах, как beaucoup. Они, собственно говоря, представляются несколько неестественными для столь простых отношений — и, вероятно, возникли в определенной среде, например, среди охотников или рыбаков, а уж потом были введены в общее словоупотребление. Многие словечки из студенческих и некоторых других кругов до сих пор сохраняют свою соль, хотя об их происхождении уже мало кто сегодня догадывается. Впрочем, словечко «много» чуть ли не во всех языках можно заменить каким-нибудь крепким выражением.

ЛАОН, 11 июня 1940 года

Снова в кафедральном соборе, на сей раз под сводами подвалов, которые продолжаются в глубине лесами подземных колонн и теряются в пещерных переходах; затем в веретенах боковых башен и на хорах, с высоты которых взгляду открываются все новые и новые тайны. Во время этих блужданий меня, прежде всего, поражала основательность сооружения: более удачную конструкцию трудно себе вообразить. К тому же грандиозная сила замысла, который, даже оставаясь по ту сторону времени, заставляет работать на себя не одно поколение. На одном из хоров я подобрал крошечную засохшую летучую мышь и спрятал ее на память. Опять на башнях, чтобы еще раз всмотреться в демонов.

На обратном пути мне внезапно пришло в голову, что я еще должен был бы написать письмо Фридриху Георгу, и что у меня для этого нет пера. Поэтому я стал высматривать какую-нибудь писчебумажную лавку и, не обнаружив таковых, направил свои стопы в сторону Высшего суда, что помещался в готических зданиях, вплотную примыкавших к собору. Миновав вход и приемные, я очутился в большом зале, где на зеленом сукне стола заседаний увидел будто на время короткого перерыва оставленные шапочки судей. Я уселся в кресло председателя и принялся изучать внезапно прерванное дело. Однако пера я здесь не обнаружил и продолжил свои поиски в помещениях пожарной части, секретарей, адвокатов и судей. Под конец я зашел в кабинет председателя суда и, поскольку еще нуждался в отдыхе после восхождения на башни, присел перевести дух за его письменный стол. Выдвигая ящики, я нашел массу документов, писем и прошений. Кроме того, я увидел, что работа в столь высоком ведомстве основательно расшатывала нервную систему, каковое впечатление подтверждалось наличием всяких мензурок и баночек, наполненных лекарствами. Но самое главное — в одной из маленьких коробочек я обнаружил-таки заветные перья, ради которых, собственно, и явился. Таким образом, теперь у меня были все основания покинуть здание, когда бы бес любопытства не подтолкнул меня осмотреть еще и верхние этажи. Здесь я нашел жилые помещения, в одном из которых, в силу солдатского права, изъял резиновую губку, в которой нуждался. Еще выше, под самым чердаком, были штабелями сложены горы пожелтелой документации в синих конвертах, которая, похоже, уже не первое десятилетие хранилась здесь. Я извлек одно дело, заведенное по поводу тяжбы о домах еще в шестидесятые годы, и, с головой уйдя в чтение, перелистывал его до тех пор, пока почерк не начал в сумерках расплываться перед глазами.

Потом, почти уже в темноте совершил вместе со Спинелли обход, во время которого взглянул на район разрушений совершенно другими глазами. Мы проходили дворы, где кошки водили безмолвные хороводы — пугающие и торжественные. Магазинчики, особенно мясные лавки, распространяли смрад разложения. Проход через вымершие здания сначала волновал, затем стал утомительным и, наконец, начал вызывать тревогу. Мы завернули в кафе, где на мраморных столиках по-прежнему стояли наполненные до половины рюмки, и сделали несколько ударов кием по единственному бильярдному шару, сиротливо лежавшему на зеленом сукне.