Во второй половине дня я наводил порядок в винном погребе нашего дома, тоже, так сказать, работа pour le roi de Prusse, поскольку наше пребывание продлится здесь, по-видимому, всего несколько дней. Хозяин дома был любителем бургундских вин, которых держал у себя свыше тридцати сортов, так что одного только «Beaune» было, например, шесть видов. Для этого дела я подобрал из пленных одного кельнера из кафе на Монмартре, обладавшего неплохими познаниями в этой области. Пока он одну за другой водворял на место бутылки, повыдерганные с полок разгоряченными бражниками, а я составлял опись, мы болтали о том о сем, например о вине, устрицах, закусках и bouillabaisse. В этих гастрономических вопросах мой партнер обладал большим опытом, равным образом и в том, что касалось женщин, каковых он подразделял по провинциям. Так, он сделал сравнительный анализ женщин Марселя и парижанок — марсельские женщины оказались потемпераментнее, да к тому же дешевле. На прощание я предложил ему высмотреть бутылочку на свой вкус; он выбрал старый «Pommard», пробка которого уже наполовину истлела.

Рано в постель, однако еще читал далеко за полночь. Сначала закончил трактат Крепэ о Бодлере, который представляется мне образцовым для подобного рода исследований. Он подразделяется на жизнеописание и документально-анекдотическую часть, и, кроме того, содержит приложение переписки Бодлера. Таким образом, человек представлен здесь вместе со своей аурой.

Некоторые детали: письмо Виктора Гюго, в котором он провозглашает искусство служанкой прогресса. Весьма любопытно в сравнении с этим замечание Бодлера о Гюго в письме от 1864 года: «Это поэт, в котором Господь из духа непостижимой мистификации создал амальгаму глупости с гением». Это и в самом деле одна из самых фатальных смесей, хотя, несомненно, также и ключ к большому успеху, к популярности. Такие книги, как «Miserables» походят на понтонные мосты, наведенные для масс. Иные, правда, вообще теряют всякий интерес заниматься музой, вынашивающей таких чад. Это напоминает мне один разговор, в 1938 году состоявшийся у меня с Жанэ сразу по окончании обеда у Жида: создается впечатление, что иностранцы начисто лишены известного инструмента для того, чтобы понять исключительный пиетет французов перед Гюго. Впрочем, мнение о нем, как и о большинстве крупных фигур XIX столетия, начиная с Наполеона, еще окончательно не сложилось.

В 1866 году некий Пехмея из Бухареста написал Бодлеру письмо. В нем он среди прочего хвалил стихотворение «Elevation» и высказывал мнение, что буквы, взаимодействующие в образовании такого рода стихов, будучи переведенными в краски и геометрические фигуры, сплелись бы в узоры, какие мы видим на персидских коврах или индийских шалях.

Потом еще немного полистал биографию Гогена, в облике которого проглядывает многое из будущих вещей, прежде всего в смеси нервозности и жестокости. Тут симпатяги внезапно выступают без драпировок.

Из глубокого сна около часа ночи в испуге вскочил от сильной ударной волны. Вражеские эскадрильи кружили над городом, сбрасывая бомбы. То вблизи, то поодаль слышались цепочки взрывов, по временам прерываемые одиночными бомбометаниями, пронзавшими ночь. Затем машины, удаляясь, с гудением снова пронеслись над самыми крышами. Налет длился, верно, часа два, в течение которых я неоднократно засыпал и потом снова вскакивал, опираясь на локти, в постели. В населенном пункте царила мертвая тишина, как будто он вымер; и лишь внизу, в кабинете, с веселым звоном каждые четверть часа били часы.

ЛАОН, 14 июня 1940 года

В первой половине дня осматривал посты, выставленные мной у арсенала и в других местах. Опрокинутые транспортные средства и мертвые животные на обочинах дорог. Какая-то собака или кошка у въезда на фабрику газовых фильтров, видимо, угодила под тяжелую машину и была так раскатана по земле, что осталось только большое красное пятно.