— Что же до преступления чужеложства, — злотник Лукас Фридман вперился в свои унизанные перстнями ухоженные пальцы, — то примите во внимание, уважаемые господа, что это вовсе не наша юрисдикция. Хоть в Олесьнице и имел место разврат, участники оного подчиняются не нам. Гельфрад Стерча, которому изменила супруга, — вассал Зембицкого князя, как и соблазнитель, юный медик Рейнмар де Беляу...

— У нас имел место разврат и у нас имело место преступление, — жестко проговорил Гофрихтер. — К тому же немалое, если верить тому, в чем стерчева супруга призналась у августинцев. Что, мол, медикус ее чарами околдовал и чернокнижеством довел до греха. Принудил против ее желания.

— Все так говорят, — проворчал из глубин кружки бургомистр.

— Тем более, — равнодушно добавил злотник, — когда им приставляет нож к горлу кто-нибудь вроде Вольфгера де Стерчи. Правильно сказал преподобный отец Якуб: чужеложство есть преступление, crimen, и как таковое нуждается в расследовании и суде. Нам здесь не нужна кровная месть или побоища на улицах, мы не допустим, чтобы разбушевавшиеся хозяйчики поднимали тут руку на священников, размахивали ножами и уродовали людей на площадях. В Свиднице попал в башню один из Панневицей за то, что ударил оруженосца и кордом ему грозил. И это справедливо. Нельзя допустить разврата времен рыцарского произвола и своеволия. Дело должен рассмотреть князь.

— Тем более, — поддержал кивком головы бургомистр, — что Рейнмар из Белявы — дворянин, а Адель Стерчева — дворянка. Мы не можем их выпороть, как каких-то простолюдинов, или изгнать из города. Все должен решать князь.

— Спешить с этим не следует, — бросил, глядя в потолок, плебан Якуб Галль. — Князь Конрад выезжает во Вроцлав, перед выездом у него бесчисленное множество дел. Слухи, как и всякие слухи, конечно, наверняка уже давно дошли до него, но сейчас не время придавать этим слухам официальный статус. Достаточно будет, когда князь вернется, изложить ему проблему. А до того времени многое может решиться само собой.

— Я тоже так считаю, — опять кивнул Бартоломей Захс.

— И я, — добавил злотник.

Ян Гофрихтер поправил куний колпак, сдул пену с кружки.

— Князя, — проговорил он, — информировать пока не стоит, подождем, когда вернется, в этом я согласен с вами, уважаемые. Но Святой Официум уведомить надобно. К тому же немедля. О том, что мы у медикуса в кабинете нашли. Не крутите головой, господин Бартоломей, не стройте рожиц, уважаемый господин Лукас. А вы, преподобный, не вздыхайте и не считайте мух на потолке. Мне все это так же нужно, как и вам, и я так же жажду увидеть здесь Инквизицию, как и вы. Но при вскрытии кабинета присутствовало множество людей. А там, где скапливается много народу, всегда — думаю, я не открою страшную тайну — отыщется по крайней мере хотя бы один, который донесет Инквизиции. А если в Олесьницу нагрянет визитатор, то он нас же первых спросит, почему мы тянули.

— Я же, — Галль оторвал взгляд от потолка, — объясню. Лично я. Ибо это мой приход и на мне лежит обязанность информировать епископа и папского инквизитора. Мне также полагается оценивать, возникли ли обстоятельства, обосновывающие вызов и загрузку работой курии и Суда.

— Колдовство, о котором вопила у августинцев Адель Стерчева, не обстоятельство? Кабинет — не обстоятельство? Алхимическая реторта и пентаграмма на полу — не обстоятельства? Мандрагора? Черепа, руки скелетов? Хрусталь и зеркала? Бутылки и флаконы дьявол знает с какой дрянью или ядом? Лягушки в банках? Все это — не обстоятельства?

— Нет.