|
Индивидуализм и собственное мнение — качества, разумеется, весьма ценные, порой даже заслуживающие большего признания и похвалы, нежели тупое баранье послушание. Но есть такие вопросы, в отношении которых руководство обладает абсолютной и безошибочной правотой. Как, к примеру, наш папа Мартин V в споре с концилиаристами* [Священники, которые вопреки утверждаемой безошибочности и непререкаемости авторитета папы утверждали верховенство соборов.], разными там Герсонами и полячишками: Владковицами, Вышами и Ласкарами, которые вздумали обсуждать решение Святого Отца. И интерпретировать на свой манер. А это не так! Не так! Roma locuta, causa finila.* [«Рим высказался, дело закончено», т. е. курия вынесла свое решение (лат.).] Потому-то, дорогой отец Филипп, если церковное руководство говорит тебе, что ты должен проповедовать, то ты обязан проявить послушание. Ибо здесь совершенно явственно имеется в виду высшая цель. Не твоего уровня, естественно. И не твоего прихода. Ты, вижу, хочешь что-то сказать. Так говори.
— Три четверти моих прихожан, — пробормотал плебан Гранчишек, — люди не очень смышленые, я бы сказал, pro maiore parte illiterati et idiote*. [В основном безграмотные и глупые (лат.).] Но остается еще одна четверть. Те, которым я никак не могу вещать то, что требует курия. Конечно, я говорю, что гуситы — еретики, убийцы и вырожденцы, а Жижка и Коранда — воплощения дьявола, преступники, вероотступники и развратники, что ждет их вечное проклятие и адские муки. Но я не могу говорить, что они поедают младенцев. И что жены у них общие... — Ты не понял? — резко прервал его каноник. — Ты не понял моих слов, плебан? Roma locuta! А для тебя Рим — это Вроцлав. Ты должен говорить то, что тебе велено, проповедник. Говорить об общих женах, о поедаемых новорожденных, о живьем сваренных монахинях, о содомии, о том, что у католических священников вырывают языки. Если тебе прикажут, ты будешь говорить пастве, что от комунии из гуситской чаши у причащаемых растут волосы во рту и собачьи хвосты из задниц. Я вовсе не шучу, ибо я видел соответствующие письма в епископской канцелярии. Впрочем, — добавил он, с легким сожалением глядя на съежившегося Гранчишека, — откуда тебе знать, что хвосты у них не растут? Ты что, бывал в Праге? В Таборе? В Карловом Градце? Принимал комунию sub utraque specie? — Нет! — чуть не подавился воздухом плебан. — Ни в коем разе! — Вот и очень даже хорошо. Causa finita.* [Вопрос исчерпан (лат.).] Аудиенция тоже. Во Вроцлаве скажу, что тебе достаточно было указать, и больше с тобой хлопот уже не будет. А теперь, чтобы ты не думал, будто приезжал напрасно, исповедуйся моему исповеднику. И покайся, как он тебе укажет. Отец Фелициан! — Слушаю, ваше преосвященство? — Пусть полежит крестом перед главным алтарем у Святого Готарда всю ночь, от комплеты до примы* [Комплета — вечерняя молитва (около 18.00). Прима — предрассветная молитва.]. Остальное на твое усмотрение. — Да хранит его Господь. — Аминь. Пребывай в здравии, плебан. Отто Беесс вздохнул, протянул клирику пустой кубок. Тот тут же налил ему кларета. — Сегодня больше никаких просителей. Ну-с, Рейнмар? — Святой отец... Прежде чем... У меня есть просьба. — Слушаю. — Сопровождал меня в пути и прибыл со мной раввин из Бжега... Отто Беесс жестом отдал распоряжение. Через минуту клирик ввел Хирама бен Элиезера. Еврей глубоко поклонился, заметая пол лисьей шапкой. Каноник внимательно глядел на него. — Так чего, — заскрипел он, — ждет от меня посланник бжегского каганата? С каким делом прибывает? — Уважаемый господин спрашивает, с каким делом? — поднял кустистые брови рабби Хирам. |
