|
Еще момент, и юношам пришлось бы ограничиться ароматом. Горшки каши и капусты с горохом, а также миски свиных костей с мясом поставили на главный стол перед князем и княжной. Посуда отправлялась на край стола лишь после того, как ее содержимым насыщались гости, сидевшие ближе других к Кантнеру и трем священнослужителям, которые, как оказалось, в состоянии были съесть немало. По дороге вдобавок ко всему сидел Рудигер Хаугвиц, обладавший не меньшим, нежели они, аппетитом, и еще заграничный гость князя, здоровенный черноволосый рыцарь с таким смуглым лицом, словно он только что вернулся из Святой Земли. Таким образом, в тарелках и мисках, достававшихся низшим рангам и более молодым едокам, не оставалось почти ничего. К счастью, немного погодя корчмарь поднес князю огромное блюдо с каплунами, которые выглядели и ароматили так восхитительно, что привлекательность капусты и свиного сала сильно приуменьшилась и они попали на концы столов почти нетронутыми. Агнешка Кантнерувна обгладывала зубками бедрышко каплуна, стараясь уберечь от капающего жира модно разрезанный рукав платья. Мужчины болтали о том о сем. Очередь пришлась как раз на одного из духовных лиц, доминиканца Яна Неедлы из Высоке.
— Я, — ораторствовал он, — был приором у Святого Клементия в Старом Пражском Граде. Item* [А также (лат.).] преподавателем в Карловом университете. Ныне, как видите, я — изгнанник, довольствующийся чужой милостью и чужим хлебом. Мой монастырь разрушили, а в академии, как легко можно догадаться, мне было не по пути с супостатами и паршивцами типа Яна Пшибрама, Кристиана из Прахатиц и Якуба из Стржибора, покарай их Господь... — У нас здесь, — вставил Кантнер, ловя глазами Рейневана, — есть один студент из Праги. Scholurius academiae pragnesis, artium baccalaureus.* [Студент Пражской академии, бакалавр (лат.).] — В таком случае, — глаза доминиканца сверкнули по-над ложкой, — я посоветовал бы внимательно следить за ним. Я далек от мысли кого-либо обвинять в ереси, но ересь — словно сажа, словно смола. Словно навоз, чтобы не сказать больше! Всякий, кто крутится поблизости, может испачкаться. Рейневан быстро опустил голову, чувствуя, как у него опять горят уши и кровь приливает к щекам. — Где там, — рассмеялся князь, — нашему схоляру до ереси. Он же из приличной семьи, на священника и медика в пражской учельне обучался. Я верно говорю, Рейнмар? — С вашего позволения, — сглотнул Рейневан, — я в Праге уже не учусь. По совету брата я бросил Каролинум в девятнадцатом году, вскоре после святых Абдона и Сена... То есть тут же после дефене... Ну, знаете когда. Теперь думаю, может, в Краков подамся учиться... Или в Лейпциг, куда большинство пражских профессоров ушло... В Чехию не вернусь. Пока там не прекратятся волнения. — Волнения! — Изо рта вспыхнувшего чеха вылетел и прилип к ладанке листок капусты. — Отличное словечко, ничего не скажешь! Вы здесь, в мирной стране, даже представить себе не можете, что выделывают в Чехии еретики, ареной каких несчастий стала она. Подзуженная еретиками, виклифистами, вальденсами и прочими слугами сатаны толпа оборотила свою бездумную злобу против веры и церкви. В Чехии подрывают веру в Бога и жгут его святыни. Убивают слуг Божиих! — Действительно, — подтвердил, облизывая пальцы, Мельхиор Бурфусс, викарий любушского епископа, — вести доходят страшные. Верить не хочется... — А верить надо! — еще громче выкрикнул Ян Неедлы. — Ибо ни одна весть не преувеличена! Из его кружки выплеснулось пиво. Агнешка Кантнерувна непроизвольно отпрянула, заслонилась бедрышком каплуна, как щитом. — Хотите примеры? Извольте! Избиты монахи в Чешском Броде и Помуке, убиты цистерцианцы в Збрацлаве, Велеграде и Мниховом Градище, умерщвлены доминиканцы в Писке, бенедиктинцы в Кладрубах и Постолоптрах, убиты невинные премонстратки в Хотишове, убиты священники в Чешском Броде и Яромере, ограблены и сожжены монастыри в Колине, Милевске и Златой Коруне, осквернены алтари и изображения святых в Бржевнове и Воднянах. |
