— Не съедите вы нас, — убедительно сказал Тимофеев. — У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…

— Хочу, — подтвердила Карога. — И припугну.

Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. И в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленые плафона — старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху:… «нападет куку-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»

И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:

— Баловство все это, бабушка. Только время зря теряем.

Наваждение кончилось.

Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в свою берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.

— Зелье, — с неудовольствием покосилась на него Карога. — Кощеева морока.

— Допустим, вы нас пугнули, — промолвил Фомин, затягиваясь. — С этим вопросом покончено. Если это льстит вашему самолюбию, Тимофеич надлежаще отреагировал. Дальше что?

— А в иной раз вопрошу, — сказала ведьма.

— Вопрошайте, — позволил Фомин. — Только поскорее.

— Аще храбор ты зело, — прищурилась Карога, — то назови мне текущую дату, приняв за точку отсчета нулевой год нашей эры.

— Цирк, — покачал головой Фомин. — Водная Феерия. Сплошной Кио получается. Тимофеич, взгляни, что там на табло ретромотива, если ты в состоянии.

Преодолевая немощь в поджилках, Тимофеев подковылял к машине времени, прислоненной к молодой сосенке.

— Двенадцатое июля шестьсот двадцать четвертого года, — откашлявшись, провозгласил он.

Карога молчала, часто мигая нижними веками. Затем вдруг подобрала свои лохмотья и резко нырнула в берложью темень.

— Если мы и дальше пойдем такими темпами, — с неудовольствием произнес Фомин, — то и за год не управимся.

— Пустяки, — сказал Тимофеев. — Хоть за два. Там, у нас, по-прежнему стоит летний вечер. Света и Тахион чай пьют, — он мечтательно зажмурился. — С бутербродами.

— Я бы тоже перекусил, — признался Фомин. — С утра, понимаешь, ничего в рот не лезло.

В этот момент снова появилась Карога, разглядывая на свету нечто завернутое в грязную тряпицу. Иногда она обращала потускневший взор к небу и беззвучно шевелила губами.

— Ну, бабуля, — нетерпеливо сказал Фомин. — Давай помогу.

И он заглянул к ней через плечо.

— Ты что, Николай? — забеспокоился Тимофеев. — Тебе нехорошо?

— Наоборот… — пробормотал Фомин. — Витька… Сказать, что это за штука?

15. Что там было у Кароги

— Амулет какой-нибудь, — пожал плечами Тимофеев. — Беличья лапа или, там, гузка летучей мыши.

— Часы, — сказал Фомин, стараясь совладать с охватившим его волнением.