Запорожец и москаль значительно переглянулись.

— Може, i нашого Кадика _{[Кадик — Кодак]} взято, — процедил запорожец.

— А может, и в Крым наши придут, — добавил мос­каль, — разорить бы совсем это гнездо проклятое...

Нет, не скоро оно было разорено: еще сто лет после этого стояло, и в этом гнезде еще сто лет «не соколи ясні квилили-проквиляли», а «бідні невольники плакали-ридали».

XVII

Ночь. К северу от Кафы, в нескольких верстах от города, на темной синеве неба неясно вырезываются три человече­ские тени. Тени двигаются в противоположную от Кафы сторону — на полночь. Две из теней — большие, высокие, мужские тени; третья что-то небольшое: не то подросток мальчик, не то женщина. У всех по длинному посоху в руке, и у мужчин — третья тень действительно была женская — по котомке за плечами.

Тени двигаются скоро, не останавливаясь и в глубоком молчании. Сзади их темнело синее море на бесконечное пространство, и темными, тонкими стрелками тянулись к не­бу едва заметные линии минаретов Кафы и корабельных мачт в кафинской гавани.

— Ну, вот мы, девынька, и на воле, — сказала, наконец, одна тень, тяжело передохнув, — глянь-ко, оглянись, пере­дохни.

Тени оглянулись и повернулись лицом к Кафе.

— Видишь, девынька, где была твоя неволя? — спросил тот же голос.

— Бачу, дідушка, — отвечал тихо женский голос.

— То-то... Помнишь, как только нас гнали в неволю и ты, крошка малая, плакала, убивалась по родимой матушке, я говорил тебе: не плачь-де, девынька, мы еще будем на воле... Помнишь?

— Помню, дідушка.

— А давненько-таки было, а? Давно-давно...

— Девять літ, дідушка.

— Так, так, точно, девять годков.

— Тоді мені було девять літ, а тепер вісімнадцять...

— Так, так, девынька: восемнадцать — точно, как раз не­веста... А ты что, Филиппушко, молчишь? — обратилась первая тень к другой, высокой.

— Так, дядюшка, — был тихий ответ.

— Али воле не рад? А, Филиппушко?

— Де вже не рад!

— То-то... А ты, девынька, не устала? — Hi, дідушка.

— То-то — у тебя ножки-те не наши, махоньки...

— Нічого, дідушка.

— То-то... На нас не гляди — у нас ноги лошадины, нам что! Наплевать... Да вот, сгоди малость, и отдохнем, — только бы подале от города, от неволи проклятой. А тамотка дальше мне дорога знакомая: когда я был в полону в кизылбашской земле да в анадольской, так отселева кочермами хаживали и в Кафу, и в Азов-город, что в Азов­ском море, в донском устье, а Азовским морем хаживали к Арабат-городку. А этот Арабат-городок отселева будет доброва ходу сутки, прямо к полуночи, а от Арабат-городка идет стрелка, коса сказать бы, верст на сто, в море, и по этой по стрелке, пройдя Арабат-городок отай мы, до­йдем, меж Гнилым морем и Азовским, до самово прорана до Гнилова и через тот через проран мы дойдем до мате­рой земли. А там уж и Днепр-от, и Муравской шлях — рука подать.

— Так ми не через Перекоп ідемо? — спросили.

— Нет! Там бы нас, голубчиков, сцапали... Нет, шалишь! Я стар воробей: горох клевать не стану через силки. А мы пройдем меж двух морей, стрелкою, значит, в той-ту стрелке ширины всего с полверсты, а длины до ста верст, и вся она камышом поросла: так лови нас промеж двух морей да в ка-мышах-ту... Поймай-ко ветра вилами... Вот оно что, де­вынька.

Чем дальше шли ночные путники, тем становилось яснее кругом — ночные тени словно улетали куда-то, а одна поло­вина неба голубела и бледнела.