— А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает, что алгебру забыл!

— Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!…

— Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!…

— Мне он целых три эсэмэс прислал…

— Да этот фильмец отстой, ва-аще!

— А он в каком, в девятом или в десятом?

— Вот я иду, мажорю, а навстречу мне Анька из восьмого «Б»…

Опустив стекло и надвинув темные очки для неузнаваемости, Родионов курил и думал, что ни за что на свете не хотел бы вернуться в свои четырнадцать лет. Что там думают по поводу сей золотой поры именитые психологи и психологессы? Но детство мы вернуть не сможем заново, как первый вальс, оно не позабудется?! Школьные годы чудесные, с книжками, танцами, песнями? Из школьных чудесных годков ему помнилась одна сплошная морока с глубоким осознанием собственной никуда не годности, препирательства с биологичкой по поводу генов красной комолой коровы, лазанье на канат и постыдное на нем болтание, потому что долезть до конца у него никогда не получалось, икс квадрат минус игрек квадрат, и возмущение отца, что он, его сын Дима, икс от игрека отнимает каким-то «примитивным» способом, а должен отнимать «красиво», прыщи на лбу, прыщи на носу, прыщи на груди, и никакого вальса!…

Вот идет, к примеру, он, Родионов, мажорит, а навстречу ему Анька из восьмого «Б»!…

— Здрасти, — сказал тоненький голосок где-то очень близко.

— Здравствуйте, — отозвался Родионов и завертел головой, пытаясь рассмотреть здоровающегося, но не смог, тот уже нырнул за заднюю дверь и теперь там возился.

— Это Сильвестр, — проговорила секретарша Маша очень быстро. — Дмитрий Андреевич, мы с ним уже обо всем договорились, он не будет нам мешать.

— Да кто ж спорит… — пробормотал Дмитрий Андреевич, и в это время к их машине двинулась небольшая компания пацанят, тех самых, что не обращали никакого внимания на девиц, которые не обращали никакого внимания на них.

— Садись скорее, — нервно приказала невидимому Сильвестру Маша, — нам некогда, у нас еще встречи сегодня!…

— Я сажусь, — выговорил тоненький голосочек, и сзади что-то упало.

Родионов вздохнул.

— Вау! Эта чего? Эта твоя тачка, да?

— Не, пацаны, это матери его тачка, да, Вест?

— Да не, там вон еще кекс какой-то сидит!

— А че? Ксенон или нет?

— Не-а, не ксенон!

— Да че ты гонишь-то?

— Да ты сам гонишь!

— Вестик, покатай, а?

— Вау, братва, а эта че такое?!…

— Марья Петровна, это ваша тачка, да? То есть машина?

Шаляпинские басы решительно не вязались с худосочными шейками и тоненькими ручками, на которых отросли здоровые красные кулачищи, у одного в ухе была серьга, другой все ковырял в носу, в который было продето кольцо, оно, как видно, невыносимо мешало и носу, и самому красавцу, третий все заглядывал в салон, так что чуть не тыкался в родионовскую сигарету, и Родионов стекло поднял.

— Ребята, пока, — сказала Маша, — мы спешим.

— Ну, покатайте, Марья Петровна, а?

— В следующий раз, — сдержанно сказала Маша, — обязательно!

Прыгнула в салон и так рванула с места, что Родионова качнуло назад и прижало к креслу.

— Мам, как здорово, что ты приехала! — с удовольствием сказал сзади тоненький голосок. — Я тебя и не ждал!…

— Это случайно получилось, — нервно произнесла Маша, косясь на Родионова.