— Так я и знала, — сказала миссис Корлесс. — Можно было не спрашивать. Отец Каллахэн — хороший священник, твердый слуга Господа. Всегда находились такие, что говорили: ему-де никогда не обрести такой силы духа, чтобы занять место отца Бергерона, но он занял. Значит, вышло, что отец Каллахэн не то что хорош — слишком хорош для него. — Миссис Корлесс посмотрела на них широко раскрытыми глазами. Из левого выкатилась и сбежала по щеке слезинка. — Он ведь не вернется, правда?

— Не знаю, — сказал Бен.

— Болтали, дескать, святой отец пьет, — продолжала Рода Корлесс, словно не услышала. — А был хоть один священник-ирландец, который не зря ел свой хлеб да к бутылке не прикладывался? Это вам не белоручки-неженки, сосунки, церковные крысы! Куда им до него! — Ее голос поднялся к сводчатому потолку в хриплом, почти вызывающем крике. — Он священником был, а не каким-нибудь святошей-олдерменом!

Бен с Марком слушали молча, не удивляясь. Бен был пронизан нереальностью, и ничто уже не удивляло, даже сил на это не было. Бен с Марком перестали считать себя борцами, мстителями, избавителями — день вобрал их в себя, они беспомощно жили — и только.

— Когда вы видели его в последний раз, он не потерял твердости духа? — потребовала ответа миссис Корлесс, пронзительно глядя на них. Слезы усиливали бескомпромиссность взгляда.

— Да, — сказал Марк, припомнив, как отец Каллахэн стоял у них в кухне с воздетым крестом.

— А теперь вы беретесь за его труд?

— Да, — снова сказал Марк.

— Ну, так собирайтесь, — фыркнула Рода, — чего вы ждете?

И пошла по проходу, оставив их одних — черное платье, одинокая плакальщица на похоронах, состоявшихся в другом месте.

Снова к Еве, в последний раз. Было десять минут седьмого. Солнце повисло над соснами на западе, проглядывая из разорванных облаков кровавым пятном. Бен зарулил на стоянку и с любопытством посмотрел на окна своей комнаты. Сквозь незадернутые занавески была видна пишущая машинка, стоявшая на страже у стопки рукописи, придавленной стеклянным шаром пресс-папье. Бен изумился, что разглядел все это отсюда, да так отчетливо, будто в мире царили здравый смысл, обыденность и порядок. Он позволил взгляду спуститься к заднему крыльцу. Там бок о бок стояли неизменившиеся кресла-качалки, в которых они со Сьюзан разделили свой первый поцелуй. Дверь, ведущая в кухню, была открыта, как ее оставил Марк.

— Не могу, — пробормотал мальчик. — Просто не могу.

Его широко раскрытые глаза побелели, он скорчился на сиденье, подтянув колени к подбородку.

— Нас должно быть двое, — сказал Бен, протягивая мальчику две ампулы со святой водой.

Марк в ужасе отпрянул, словно, дотронься он до них, через кожу проник бы яд.

— Давай, — поторопил Бен. Он исчерпал все аргументы. — Давай, пошли.

— Нет.

— Марк?

— Нет!

— Марк, ты мне нужен. Остались только мы с тобой!

— Я сделал уже достаточно! — выкрикнул Марк. — Я больше не могу! Я не могу его видеть, как вы не понимаете!

— Марк, нас должно быть двое, разве ты не знаешь?

Марк взял ампулы и зажал в кулаке у груди.

— Мамочки, — прошептал он. — Ой, мамочки. — Он взглянул на Бена и кивнул. Жест получился дерганым и вымученным. — Ладно.

— Где молоток? — спросил Бен, когда они вышли из машины.

— Был у Джимми.