С Дельфиной я снова увиделся только в мае 1979 года, на ее свадьбе с Люком в Сен-Мартен-ан-Ко. Изабель, презиравшая своего будущего зятя, отказалась присутствовать на бракосочетании и не стала прерывать своего путешествия по Югославии и западному побережью Пелопоннеса. Что касается меня, то я не захотел ночевать в доме Сен-Мартена. Мадам Жоржетта давно умерла. Я провел ночь в Дьеппе, а затем поселился в десяти километрах от Сен-Мартен-ан-Ко, на старинной английской вилле в готическом духе. Я спал на узкой кушетке в салоне на втором этаже. Окно-фонарь смотрело прямо в океан, точно пароходный иллюминатор. Стояла типично осенняя погода. Небо низко нависало над землей, облака были серые, волны – желтые.

Дельфина держалась со мной враждебно, замкнуто и оскорбительно-высокомерно. Она дала мне понять, что я приглашен на свадьбу лишь по просьбе ее жениха, который счел, что мое присутствие польстит некоторым из его друзей. Но все же снизошла до того, чтобы представить меня внуку Понтия Пилата – Пьеру Понтию, сыну Пилотис, – у которого была сестра по имени Пали-Пуало. Кажется, именно там, в Сен-Мартен-ан-Ко, Дельфина вручила подарки своим сводным брату и сестре: Шарлю – старинную ручку черного дерева и грушевидную чернильницу из толстого розового стекла, красавице Жюльетте – перламутровую бонбоньерку для настилок, в виде яйца на цепочке. Все эти вещицы некогда принадлежали мадемуазель Обье. Затем Дельфина обратилась ко мне. Она величала меня «месье», и мне было больно это слышать. Она сказала, что уже много лет бережет для меня одну вещь, но забыла привезти ее сюда.

Во время летнего сезона 1977 года я увиделся с Сенесе в загородном доме, принадлежавшем Мадлен; он находился в Бретани, близ Префайля, на берегу залива Бурнеф. Низкое, приземистое строение скорее походило не на дом, а на ферму. При этом, как ни странно, во всем ансамбле ощущалось что-то японское. Перед домом простирался большой двор, засаженный не травой, а тростником, или бузиной, или бамбуком, – нечто вроде просторного школьного двора для младших классов, окруженного толстыми серыми стенами, который постоянно напоминал мне сад в Реньевилле. В восточном углу двора высилась куча старого, побелевшего песка для детских игр. Дом был построен из сланцевых плит красноватого оттенка, черепичная крыша отливала под дождем голубизной. Сад позади дома, заросший травой, был меньше переднего двора. Его не огораживала никакая стена, он выходил прямо в поле, усеянное обломками скал. Чуть дальше, за домиками, крытыми черепицей или толем, с дымящими трубами – в августе было довольно холодно, – затаился пруд, почти озеро, с желтовато-серой водой, где отражались, в невозмутимом, величественном спокойствии и безмолвии – том безмолвии, при котором отражение и его модель чаще всего созерцают друг друга слегка враждебно и пристально, как фаянсовые собаки на камине (вот-вот прыгнут!), – голубые сосны, высаженные с равными промежутками вдоль берега.

Трудно назвать то место точной копией Броселиандского леса – разве что это была его квинтэссенция, волшебный эликсир. Почти японское жилище, недвижные, идеально безмолвные отражения сосен в воде, – как я был бы поражен, возьмись они вдруг переговариваться или бить в барабан! – стая журавлей с кроваво-красными ногами и клювами, улетавших в Африку. Но до чего же холоден и странен был этот край! Лето шло к концу. Моросили мелкие дожди. Сенесе обманывал их, наматывая на спидометре километр за километром в поисках хрустящего «хвороста» из Кутанса или Сен-Мало, о котором я ему рассказывал, и куда более прославленных мегалитов, символизирующих во времени то, что «хворост» символизировал собой в моих воспоминаниях. «Хвороста» он так и не нашел. В Кутансе «хворост» делали на соленом масле, и в моей памяти он остался лакомством в его идеальном состоянии, иначе говоря, временем в его идеальном состоянии, а также скромными надеждами, которые время пробуждает, а мы способны питать.