«Терпеть не могу зависеть от этих гребаных мужиков, – несвязно бормотала она. – Этим придуркам всегда только одно и нужно, у них такие дурацкие цели…»

Я горячо поддержал ее, охотно признав, что у женщин-то все цели в высшей степени благородны, – лишь бы меня не спрашивали, в чем они выражаются.

Мы нежно обнялись, хотя, признаться честно, я так и не смог победить в себе род смущения, объяснимого то ли ранним часом, то ли запахом виски, то ли воспоминаниями о внутренней скованности, которой Ибель, как и я сам, была подвержена в такие минуты. Наверное, нам никогда не удастся любить друг друга по-настоящему. И мы вечно будем обращаться друг с другом как неумелые подростки, терзаемые вожделением и страхом. Возраст, который придает деревьям, камням, монументам, картинам и виолам особую значимость, особое величие – добавляя к их незыблемости патину и красоту старины, а также большую или меньшую, но всегда пугающую ценность, которая со временем только возрастает, – кладет на человеческие тела печать чего-то, внушающего ужас и полностью противоречащего понятию незыблемости. Никто из нас не может назвать привлекательным то медленное, но упорное и неотступное сползание в деградацию, когда все вокруг постоянно напоминает о гибельном, неизбежном конце. Желание не так сильно влечет вас к тому, кого уже коснулось, овеяло мертвящее дыхание небытия. Вы сжимаете в объятиях существо, к которому тянется рука смерти, готовой поглотить свою жертву. Это тело еще можно ласкать, но желать его почти невозможно. Бесстыдство и любовное умение, приходящие с годами и привычкой, позволяют иногда возместить дефицит желания, но заставить себя поверить в привлекательность смерти очень трудно.

Оставались ее глаза, невероятное, непобедимое детское упрямство ее взгляда. Эти огромные глаза не то чтобы уменьшились, но как-то впали, хотя окружавшие их тоненькие, подвижные, смешливые морщинки даже создавали иллюзию того, что они стали больше, а веки – тяжелее; лицо сделалось шире и слегка огрубело, голос, когда-то ломкий, звучал теперь хрипловато – чему, верно, способствовал и алкоголь – и утратил прежние ласкающие интонации.

Ее глаза блестели в темноте. Мы лежали, не обнимаясь, просто поглаживая друг друга. Я целовал ее волосы. Изабель барабанила кулачками по моей спине.

«Ах ты, старик-старичок! Старичок со старушкой – вот кто мы такие!» – твердила она с непонятным удовольствием, хотя, казалось мне, могла бы проявить побольше милосердия.

Мне чудилось, будто я вернулся в детство и стою в медицинском кабинете бергхеймской школы, подвергаясь врачебному осмотру. Она нашла, что я стал выше ростом, – а я попросту не усох с годами. Может, я и поседел и обрюзг, но был полон решимости защищать свой рост, все мои сто восемьдесят два сантиметра, ни больше, ни меньше. Мне хотелось быть благодушным, мудрым, отечески добрым – отцом ребенка, которого она могла бы мне родить, – ведь родила же она других пятерых. В ней еще сохранилось что-то юное, – не могу даже сказать, в чем именно это выражалось, чтобы не ошибиться; может быть, в манере ходить, сидеть, подвернув под себя ногу, сбрасывать туфли одним резким движением, курить без передышки.

Я рассказал ей о смерти мадемуазель Обье. Только теперь, от меня, она узнала, что ни Сенесе, ни я не были на похоронах Мадемуазель из страха, что туда придет другой. Изабель с тех пор ни разу не видела Дени. С ним встречались только Сенесе и Дельфина. Дельфина поддерживала с ним отношения, потому что он отдал си Понтия, и она этого никогда не забывала.