— Да как-то совестно. Война ведь идет. До меня ли государыне?

— На них не наслужисси, хошь в нитку вытянись. Дождесси, дадут коленом под зад, и правды не сыщишь.

«Вот, кажись, и «дали», — думал с грустью Салтыков, подъезжая к Марфино.

На крыльце под несколько покосившимся навесом стоял седой Прохор и улыбался, что никак не вязалось с настроением графа: «И чего он?»

Прохор сбежал с крыльца, подал руку графу, помогая сойти с коляски.

— С радостью вас, Петр Семенович.

— Ты че? Свихнулся?

— Третеводни Рыжуха ожеребилась.

— А-а, — заулыбался и Салтыков. — Это хорошо. Давно пора. Кого принесла?

— Жеребчика. Этакий красавец, картинка.

— В чубарого?

— Нет. В мать, такой же рыжий.

И, не заходя в дом, граф отправился на конюшню смотреть давно ожидаемого жеребенка. Ему, с юности любившему лошадей, не было большего удовольствия, как смотреть на детенышей их. Он мог часами любоваться жеребенком, носящимся по двору, тыкающимся мордочкой в пах кобылице в поисках соска, его шелковистой шерсткой, стаканчиками еще не отвердевших копытец, милой пучеглазой мордашкой, которую так и хотелось поцеловать. Этот радующийся жизни тваренок, только что явившийся на свет, приводил Петра Семеновича в такой восторг, что на лице его невольно являлись слезы:

— Ах бесенок… ах молодец… ах брыкунчик! Я тебя… ух…

Вот и на этот раз, увидев жеребенка, граф воскликнул в восторге:

— Ба-а, да он еще и со звездочкой!

— Со звездочкой, ваше сиятельство, — подтвердил конюх Авдей.

— У мусульман такому жеребенку цены нет, поскольку у пророка Мухаммеда конь тоже со звездочкой во лбу был. Ах бесенок!

Авдей знал, что граф не скоро уйдет от стойла Рыжухи, притащил из шорной табурет, обтянутый кожей.

— Садитесь, ваше сиятельство.

Граф сел на табуретку. Эта милая картина — кобыла с жеребенком — грела ему одинокое сердце. Забылось все — чума, отставка, Орлов.

— Авдей, как наречем новорожденного?

— Как прикажете, ваше сиятельство.

— Ну все-таки? Прохор? Где Прохор?

— Он за квасом побег.

Скоро явился Прохор с кружкой кваса.

— Испей, Петр Семенович.

Салтыков взял кружку, сделал несколько глотков.

— Проша, как назовем жеребенка?

— Хмы… Рыжком и назвать.

— Можно и Рыжком, но хотелось чего-нибудь свеженького. А то мать Рыжуха и он Рыжко.

— А если Огневой? — сказал Авдей.

— Вот это уже лучше, — похвалил граф. — Огневой. Звучит.

Видно, Прохору не понравилась похвала конюху, а не ему.

— Тогда уж лучше Пожаром назвать.

Салтыков тихо рассмеялся:

— Проша, дорогой, ты с этой кличкой всю округу переполошишь.

— Как так?

— А просто. Выйдешь за околицу коня звать: «Пожар! Пожар!» А ну-ка прикинь, что получится?

Конюх засмеялся.

— Все бабы с перепугу обмочатся. Гы-гы-гы!

Старому Прохору ничего не оставалось делать, как посмеяться вместе со всеми над своей оплошностью:

— А ведь и правда, Петр Семенович, как это я не сообразил.

Долго еще рядили-гадали, подыскивая кличку сосунку-жеребенку, даже по месяцу назвать хотели Сентябрем аль Вереснем и все же остановились на Огневом, это как-никак отвечало цвету его ярко-рыжему.

Поваренок Гришка, дважды прибегавший звать их сиятельство в столовую обедать, не преуспел в сем деле, за что схлопотал от поварихи Авдотьи оплеуху:

— Ты сказал, что щи стынут?

— Сказал.