Потащил гостя за собой в кабинет, велел Прохору принести туда вина и закуски. Усадил Еропкина в свое кресло, рассмотрел наконец в подробностях, увидел на груди орден.

— О-о, Андрей Первозванный! Поздравляю, поздравляю, Петр Дмитриевич. Сердечно рад за вас.

— Да он как-то вроде… — мялся Еропкин. — Не на войне все же…

— Как не на войне, братец? Да если б ты помедлил, тебя б вместе с твоим воинством раздавили бы. На войне-то, может, в плен взяли, а здесь изничтожили, вон как Амвросия, царство ему небесное. Я рад, что государыня достойно оценила ваш подвиг. Чем еще наградили?

— Помимо ордена дали двадцать тысяч рублей и деревню.

— Прекрасно, прекрасно.

— Я от деревни отказался, Петр Семенович.

— Почему?

— Считаю, это уж выше заслуженного. Да и что мне с ней делать?

— Вот чем ты мне всегда нравился, Петя, — скромностью. Ну рассказывай, как там чума и все прочее.

— Чума вроде на убыль пошла.

— Я думаю, снег ее совсем прибьет. Скорей бы.

— Доктора тоже на морозы надеются.

Появился Прохор с подносом, на котором стояли две бутылки, три рюмки и тарель с ветчиной и ломтями хлеба.

— Мы по-холостяцки, Петр Дмитриевич. Не обессудь.

— О чем вы, Петр Семенович?. Я сам не люблю излишеств.

— Разливай, Проша.

Прохор наполнил рюмки, себе взял оставшуюся от господ.

— Ну, — поднял Салтыков свою, — за твой приезд, Петя. Спасибо. Не забыл старика.

— Как можно, Петр Семенович? Да вас…

— Можно, Петя, можно.

Выпили, стали закусывать, беря руками хлеб, ветчину.

— А ты чего? — спросил Салтыков денщика, стоявшего у стола с рюмкой.

— Жду-с команды.

— Валяй и отчаливай. Ишь какой дисциплинированный при гостях-то.

Прохор выпил, поставил рюмку, закуску брать не стал, а, повернувшись, пошел из кабинета. В дверях обернулся:

— Может, баньку прикажете?

— Еще спрашиваешь? Вели топить хорошенько.

— Может, не стоит, — сказал Еропкин.

— Стоит, стоит, Петя. Для дорогого гостя первое дело — баня. Как там Орлов?

— Он только что отъехал назад в Петербург.

— Так скоро?

— Отладил работу на валу, поставил людей пробивать из болот канавы к Неглинке.

— И чуму, считай, победил.

— И чуму почти победил. Отъехал по приказу ее величества, не своей волей.

— А кто же командует теперь?

— Прибыл новый генерал-губернатор Волконский.

— Это который?

— Михаил Никитич прямо из Польши в Москву.

— Дипломат. Этот, пожалуй, строгонек будет.

— Вы его знали?

— Его нет, а вот отца Никиту Федоровича знал. Он у Анны Иоанновны шутом был, все кувыркался, зубоскалил. Тем и кормился. А сын вот, вишь, дипломат. А ныне и главнокомандующий.

— А с чего вы взяли, что строгонек?

— Поляков сколько лет в узде держал. Да и потом, отцовское позорное ремесло чем перекроешь? Строгостью, братец, только строгостью, чтоб никто не посмел и за спиной хихикнуть.

— Вы оказались правы, Петр Семенович. Он уволил Бахметева.

— Бахметева? — удивился Салтыков. — За что? Бахметев в самые тяжелые дни один только и вертелся в Москве, только и делал что-то. Все разбежались, а он… Не пойму. За что?

— Нашел какие-то упущения.

— Упущения, — заворчал граф, сразу нахмурившись.