Еропкин не ожидал, что Салтыков так близко к сердцу примет новость об увольнении обер-полицмейстера: «Знал бы, не говорил. Старик сразу сник. Про себя уж смолчу, а то того более расстроится».

Но граф словно услышал мысли гостя:

— Этак он и под тебя копать начнет. А? Петь?

— Да пока ничего, Петр Семенович.

— Ну тебя кавалерия спасает да внимание государыни.

— Может быть, может быть.

«Впрочем, мне ни кавалерия, ни фельдмаршальство не помогли. Вышибли за ненадобностью, вот и вся недолга», — с грустью думал старик.

— Да, — вдруг вспомнил Еропкин. — Которые жертвенный ящик у иконы пограбили, нашлись ведь.

— Нашли? И чьи же?

— Один фабричный Илья Афанасьев, другой солдат Бяков.

— Вот сукины дети, как же они успели?

— А как суматоха поднялась, они и покрали деньги. Думали, никто не видел. А видел их отрок, он на них и показал. Сперва запирались, но когда казну у них нашли, признались.

— И что ж им?

— В Сенате Волков с Мельгуновым требовали смертной казни, но граф Орлов не согласился и предложил хорошо высечь и сослать в Соловецкий монастырь в заточение. Сенат, конечно, поддержал Орлова.

— Ну ясно, граф именем ее величества действовал, оттого и смягчил приговор. Она не хочет смертных казней, он не желает огорчать ее. Кровь кровью не остановишь. И Григорий Григорьевич совершенно прав во всех этих действиях. А уж его решение по общественным работам, считаю, мудрейшее.

До самого вечера проговорили они о делах московских. Салтыков допытывался обо всех сенаторах, о лекарях, чуме. Еропкин рассказывал в подробностях, стараясь уже не огорчать старика, умалчивая о неприятностях.

Потом пошли в баню, парились, терли друг другу спины. После бани еще долго при свечах сидели за столом. Расчувствовавшийся граф откровенничал в тишине:

— Эх, Петя, зажился я шибко, всех своих годков пережил уж.

— Что вы говорите, Петр Семенович. Зачем?

— Мне как солдату надо б было в бою смерть принять. Не сподобился. Иной раз завидую тем, кто под Кунерсдорфом погиб. Ей-ей. Герои. А я?

— Ну и вы ж, Петр Семенович, заслужили кавалерию и чин наивысший.

— А-а, пустяки все это. Суета сует, Петя. Это разве мыслимо, я семерых государей пережил. Ну куда это годится?

— Неужто семерых?

— Ну считай: Петр Великий, Екатерина Первая, Петр Второй, Анна Иоанновна, Антон Иоаннович со своей матерью Анной Леопольдовной, Елизавета Петровна, Петр Третий и вот теперь пред Екатериной Алексеевной маячу как старый плетень. Думаешь, не догадываюсь, что она обо мне думает?

— Но в указе об отставке вашей было очень уважительно сказано, — возразил Еропкин.

— Это на бумаге, Петя, а в действительности наверняка сказала: «Гоните старого дурака».

— Ну уж вы скажете, Петр Семенович.

— Эх, братец, я при дворе-то много обретался, знаю тамошние порядки. В глаза любят, за глаза губят. Всегда от двора бежал с великой радостью, на рати, и чувствовал себя вполне счастливым. Давай-ка спать, Петя, вон, кажись, вторые петухи горланят.

Ноябрьский приезд Еропкина, внесший в скучную жизнь отставного фельдмаршала приятное оживление и нечаянную радость, пожалуй, был единственным случаем в марфинском прозябании. И эта забытость особенно угнетала старика. Конечно, любовь к лошадям как-то скрашивала ему дни, — он ходил на конюшню каждый день как на службу, — но, видно, для спокойствия души этого было мало.