Наконец, шляхтич Липский, как сказано, был «захвачен в буйстве».

Чаша терпения переполнилась.

Суд приговорил Липского к позорному наказанию кнутом.

Такого шляхта, для которой никогда не существовало грани между гордостью и гордыней, а ныне обуяла гордыня исключительно, стерпеть не могла. Вооруженные друзья отбили Липского из-под стражи.

Был брошен прямой вызов царской власти.

Дмитрий вскипел.

Вчерашним соратникам было объявлено, что против них применят пушки.

Ответ рыцарства:

Умрем, но товарища не выдадим, а прежде чем умереть, причиним Москве много зла!

Это они умеют, что со временем и доказали.

Не желая подвергать Москву кровопролитному сражению, а отчасти, возможно, и из уважения к недавним сподвижникам, готовым погибнуть, — против пушек им, конечно, не выстоять! — защищая товарища, Дмитрий пошел на мировую: буян Липский был все-таки выдан, но не наказан, а зарвавшееся воинство отправилось наконец восвояси. Увы, не добром, а, как свидетельствуют современники, «с громкими жалобами».

Громкие жалобы неблагодарных людей можно было бы оставить на их совести, если бы они, к сожалению, не пришлись по сердцу некоторым влиятельным лицам в королевстве.

Недоброжелателей у Дмитрия в Республике было много с самого начала. Тот же коронный гетман Ян Замойский, мнением которого дорожил Сигизмунд, так отозвался о самозванце и его рассказе о чудесном спасении:

«Что касается до самого Димитрия, то никак не могу себя убедить, чтоб его рассказ был справедлив. Это похоже на Плавтову и Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, и потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно!»

Конечно, ссылки на Плавта и Теренция всего лишь элементы вельможного красноречия, а не поиска истины. Корни показного недоверия к самозванцу глубже, в постоянной непокорности магнатов королевской власти, в нежелании поддержать королевский замысел, усиление короля.

Тогда король с сомнениями магнатов не посчитался.

А теперь? Оправдались ли его расчеты и надежды?

Соловьев пишет:

«Сигизмунд надеялся, что зять сендомирского воеводы отдаст все силы московского царства в распоряжение польскому правительству».

Но «зять сендомирского воеводы» уже не жалкий проситель, дожидающийся перед закрытой дверью своей участи. Гадкий утенок обрел крылья двуглавого орла, дружественного, но не ручного.

Тот же Соловьев:

«Он хотел тесного союза с Польшей, но не хотел быть только орудием в руках польского правительства, хотел, чтобы союз этот был столько же выгоден и для него, сколько для Польши, и, главное, он хотел, чтобы народ московский не смотрел на него, как на слугу Сигизмундова, обязанного заплатить королю за помощь на счет чести и владений Московского государства».

Земли-то Северские были обещаны.

Как и со шляхтой, Дмитрий полагает расплатиться с королем деньгами.

Но прежде чем договариваться по проблемам, долгам и притязаниям, требуется договоренность принципиальная — кто есть кто?

И первый спор о титуле нового московского государя.

Спор на поверхностный взгляд формальный, даже буквоедский, в привычное слово царь Дмитрий добавил две буквы, получилось — цесарь. Ну и что? Царь ведь производное от цезаря. Однако так сложилось, что титул царь звучал ограниченно, местно, русской причудой, и европейских монархов ни к чему не обязывал. Иное дело цесарь, да еще в латинском написании. Это уже не экзотический царь далекой Московии, это европейский император, и, следовательно, он выше по титулу любого короля. Две буквы, вписанные в одно слово, разрушали все надежды на добровольный вассалитет Руси, отвергали систему зависимых отношений, на которую рассчитывал Сигизмунд, решившись поддержать самозванца вопреки влиятельным магнатам короны.