– Изольда сначала напоила меня чаем с черствыми плюшками и все повторяла, что ей холодно, что все уже давно разъехались, что ее летний домик уже не прогревается старым немецким камином, а она не могла уехать, не повидавшись со мной. Она все говорила, что знала, чувствовала и бога молила, чтобы еще раз меня увидеть.

Потом они долго сидели в тишине, слышно было только, как сильный холодный октябрьский ветер завывал в трубе и голые ветки сирени стучались в окно. Наконец Изольда встала со стула, вышла куда то, а через пять минут появилась в ледяной комнате в одних колготках, которые плотно обтягивали ее кучковатые бедра. Она невероятно ловко стянула с себя колготки и сиганула к Женьке на кровать. Чашка выпала у него из рук, он ошпарил себе колени. От боли и неожиданности он ничего не мог понять. Вдруг взгляд его остановился на трехслойном Изольдином животе, на котором остался глубокий красноватый след от тугой резинки колгот.

Женька бежал в Москву от сорокадевятилетней вдовы, забыв про вещи, за которыми он, собственно, и приезжал, а перед глазами всю дорогу мерещился трехслойный Изольдин живот, разделенный следом от тугой резинки.

Эта «первая любовь» глубоко ранила романтического, воспитанного на классической литературе пылкого юношу. Он больше так и не сумел поверить в чистые отношения между мужчиной и женщиной, о которых читал в книгах.

Женька знал, что любой его ровесник не упустил бы такого момента и принял бы с удовольствием и с подростковым интересом любовь и ласки жирной вдовы, и ему потом совсем не было бы стыдно – напротив, он хвастался бы перед остальными своим первым опытом. Именно тогда Евгений понял, что он не такой, как все, – ему нужно было родиться той девочкой, которая якобы что то потеряла в песочнице.

С каждым годом он все больше и больше убеждался в том, что внутри он совсем не мужчина и матушка природа ошиблась, дав ему такое обличье. У него никогда не было женщин, он все чаще влюблялся в представителей своего пола – страдал, не ел, не спал…

Но водилась за ним одна странность: влюбляться в мужчин он мог только на расстоянии – в какую нибудь модель с обложки гламурного журнала или в слащавую физиономию с телеэкрана. То есть чувство его всегда оставалось безответным, в результате чего за всю жизнь у него не было не только ни одной женщины, но и ни одного мужчины.

Для всех нас Женька был просто «хорошей девчонкой», с которой всегда можно поговорить по душам, обсудить, какой макияж моден в этом сезоне, и прошвырнуться по магазинам в поисках нижнего белья (Овечкин помешан на трусах и бюстгальтерах и всегда поможет подобрать то, что нужно). Он часто говорит нам:

– Никого у меня нет, кроме вас. Совсем я один на этом свете, сиротинушка.

Он действительно был круглой сиротой, его родители умерли, когда работали в Африке, – то ли от москитной лихорадки, то ли от лихорадки паппатачи, что, кажется, одно и то же, а может быть, подцепили малярию, точно не помню – Евгений не любит об этом вспоминать.

Единственная, кто в нашей компании относится к нему отрицательно, даже, пожалуй, с презрением и пренебрежением, это Анжелка. Она со злости называет его за глаза «оно» или «наш полумужчина», якобы из за своих религиозных убеждений. Но я считаю, что она всего навсего ханжа.

В то время, когда Анжелка еще не ходила в православную церковь, а потом не перешла в секту адвентистов Седьмого дня, не вышла замуж, не родила Кузю и безбожно ругалась, она неплохо ладила с Овечкиным. Но чем больше она «совершенствовалась», тем нетерпимее относилась к нашему несчастному другу. Теперь, после рождения Кузи, отношения их накалились до предела, и мы должны были постоянно выбирать и отдавать предпочтение то Евгению, то Анжеле.