И, наконец, эмблемы рода войск на лацканах… Щитки золотого цвета с выпуклым изображением старинной пожарной каски. С одной стороны, ничего загадочного, старинная пожарная каска, и не более того, с другой же… Мрак и туман.

Какая-то своя логика во всем этом, безусловно, была. Вполне подходящие для пожарного эмблемы… однако ж остальное?!

Во всем, что касается форменной одежды – не важно, армейской, милицейской или железнодорожной, – царит устойчивый порядок. Малейшие изменения, от эмблем до кантов, не сваливаются как снег на голову и не возникают с бухты-барахты. Еще до того, как случатся реформы и мундир изменится пусть даже на одну пуговицу или хлястик, сверху, из инстанций приходят подробнейшие циркуляры с детальным описанием изменений. Если старая звездочка имела пять лучей и располагалась в десяти миллиметрах от нижнего края погона, а новую решено сделать восьмиконечной и разместить уже в восьми миллиметрах от того же края, то все это будет описано чуть ли не на странице самым косноязычным и суконным канцелярским жаргоном.

Но этакие погоны? Мир перевернулся, не иначе…

Фуражка была правильная. Кокарда – неправильная. В веночке из золотых листьев на черном эмалированном кружочке – нечто, напоминающее золотое стилизованное солнце, каким оно бывает в иных мультиках.

Однако на этом неправильности кончились. Все остальное, от пуговиц на рубашке и шнурков, было привычным по виду.

Пришлось облачаться – а что еще прикажете делать? Все сидит идеально, словно на него шито… Поскольку голос молчал, можно было со спокойной совестью покинуть странную душевую, что он и сделал.

В «предбаннике» не обнаружилось ни прапорщика Шибко, ни Васи – зато у противоположной от зеркала стены стояли кружком человек шесть мужиков в такой же униформе, какой только что облагодетельствовали его. Хватило одного взгляда, чтобы сообразить: эта картина ему знакома и никаких загадок не таит…

Один держал литровую бутылку розового итальянского вермута и проворно, с большой сноровкой и нешуточным опытом разливал в протянутые пластиковые стаканчики. Другой, отставив уже полный стакан на белоснежную полочку (прямо-таки оскверняя ее таким украшением), шумно ломал на дольки огромную импортную шоколадку. Они держались совершенно непринужденно – примерно его ровесники, высокие и пониже, широкоплечие и пощуплее, чувствовали себя здесь как дома, ничуть не угнетенные больничной белизной, вот именно, такая знакомая картина: мужики в погонах, привычно разливавшие то ли за отлет, то ли за прилет, судя по репликам и общей непринужденности, сыгранная команда, старые служаки, профессионалы в чем-то, ему пока неизвестном. На погонах у одного – совершенно та же картина, что у Кирьянова, а у другого – два цветка на просветах при пустом среднем, у третьего – по цветку на каждом просвете, и у одного – просветы пересекают погон крест-накрест, причем не наблюдается ни единого цветка. А еще один…

Кирьянов торопливо отвел взгляд – согласно всем писаным и неписаным этикетам не стоило так откровенно пялиться на страшного калеку. Уставился в стену. Но изуродованное лицо стояло перед глазами.

Он был пожарным и знал, что огонь порой может сотворить с человеческим лицом. Однако такого даже ему, с его опытом и стажем, видеть не приходилось…

Один бог ведает, как обожженного угораздило… Ни единого волоса на лице и голове, кожа приобрела насыщенно-багровый цвет вареной креветки, по лысому черепу змеились странные низкие валики, идеально ровные; маленькие уши стояли перпендикулярно вискам, худая шея вытянута вдвое длиннее, чем у здорового человека, рот совершенно безгубый, напоминает разрез, руки не руки, а суставчатые клешни того же креветочно-вареного колера…

Калека стоял как ни в чем не бывало, держал быстро наполнявшийся стакан, и гримаса на его ужасном лице была, несомненно, беззаботной улыбкой.