Тогда он решился и, подражая окружающим, опорожнил чару единым духом. Если прилежно проанализировать ощущения – а русский человек в этом плане обладает богатейшим опытом, – то синее питье имеет генетическое родство скорее с брагой, чем с самогоном. Привкус был незнакомый, но в глотку прошло легко, вопреки расхожей поговорке о кольях и сокольях, и приятное тепло распространилось по телу, завершив странствия под черепной коробкой, где произвело легкий шум.

После третьей он как-то перестал уже замечать, что Пздюк – экзотический негуманоид, что небо над головой – белесо-серое, а облака – зеленые. В хорошей компании такие мелочи не имели никакого значения.

Глава седьмая

И все красотки мира…

Гуляла русская душа… С примесью еврейской, в лице старшего капитана Абрама Соломоновича Каца, тоже мимо рта не проносившего, коли уж налито.

Благо к тому нашлись пусть не уставно-юридические, но тем не менее имевшие почти что законную силу поводы, как то: успешное выполнение задания, приятно отягощенное свежеврученными медалями.

Скромное торжество проходило в небольшой уютной каминной, за столом, уставленным исключительно земными бутылками и закусками – но все без исключения по высшему разряду, из категории яств и деликатесов, так что после первого часа не было рассолодевших: чинно опрокидывали, чинно закусывали, в окружающих Кирьянов не усмотрел ни малейших признаков алкоголизма, каковым и сам не страдал.

В общем, царила атмосфера расслабленного уюта. Мохнатый неразумный Чубурах, обожавший сборища, примостился на каминной доске из темного мрамора и всеми четырьмя лапами лущил огромный апельсин, выпрошенный у Раечки – уже третий за вечер, причем завидущими немигающими глазищами присматривался к четвертому, желтевшему на тарелке рядом с локтем Ферапонтыча.

– А жопа у тебя не слипнется, прорва? – благодушно поинтересовался оружейник.

Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие, декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками драматичности:

Примостившись в грациозной позе на широком подлокотнике кресла – так что уставная юбка открывала стройные ножки на неуставную длину, – на него восхищенно и преданно таращилась белобрысая девчоночка в погонах с двумя капральскими просветами, с эмблемами связистки на лацканчиках и смазливой, но простецкой мордашкой провинциальной ткачихи. Ситуация пояснений не требовала и была проста, как пятиалтынный. Все представлялось таким ясным и незатейливым, что Кирьянов невольно позавидовал.

Вторая красотка, черненькая, гораздо более разбитная, примостилась возле Каца, и Кац живописно повествовал, как они не далее чем вчера ломились через вонючие, ужасные и непролазные джунгли и с кусачих лиан то и дело сыпались зубастые мохнатые шестилапы, норовя сожрать вместе с бластерами, но героический командир, здесь же присутствующий прапорщик Шибко, крушил им поганые хари боксерскими плюхами, не тратя заряды на этакую нечисть, потому что на всех не напасешься. Но и старший капитан Кац, надобно вам сказать, не ударил лицом в инопланетную грязь, и если какая тварь и увернулась от плюхи Шибко, то уж непременно получала по хребту прикладом от означенного Каца так, что мало ей не казалось. Красотка хихикала, повизгивала и приговаривала, что Кац все брешет.

– Как нам, жидомасонам, и положено, – отвечал с достоинством Кац.