Насколько можно судить по наработанному уже опыту, это сулило очередную передышку на пару часов. Убрав руки с пульта, Кирьянов зажег очередную сигарету, потом, не удержавшись, коснулся пояса и убрал «звуковой щит».

Все то же самое, разумеется. Как и в прошлые разы.

На него обрушилась лавина совершенно непонятных звуков – потрескивание, громкое, глухое и непрестанное, нечто вроде свиристенья, пронзительные писки, что-то вроде хриплого карканья и скрежета, хлопки, более всего напоминавшие звуки, с какими лопаются воздушные шарики.

Здесь и не пахло членораздельной речью, разумными словами, иначе транслятор непременно ухватил бы таковые и прилежно перетолмачил, как ему и положено. И тем не менее Кирьянов неким то ли восьмым, то ли девятым чувством улавливал смысл. Он не мог бы объяснить, как это получается, но руку дал бы на отсечение, что смысл улавливает…

Это была беда.

От метлообразных чудовищ веяло несчастьем, бедой, трагедией, катастрофой, чем-то роковым и неумолимым, гнавшим стадо аборигенов вперед и вперед, словно скопище леммингов. Окажись вместо передвижных излучателей шеренга неутомимо работающих пулеметов, они с тем же тупым упорством лезли бы вперед, на пару часов притихая после невидимого лучевого удара – такое было у него впечатление. А временами казалось, что от колыхавшейся на равнине орды густо веет волнами тяжелого и неприятного запаха – опять-таки запаха несчастья и беды, трагедии и боли.

Вот это уже было чистейшей воды самовнушение, мерцающий колпак надежно ограждал не только от пыли и бактерий, но и от любых запахов – и все же Кирьянов порой ловил себя на том, что хочется поплотнее забить ноздри ватой, которую здесь неоткуда взять…

Он коснулся кругляшка на поясе, и звуки моментально утихли, но не прошло навязчивое ощущение, будто с равнины воняет грязными лохмотьями и гнойными язвами, болезнью и бедой…

Ладно, они притихли пока что. Еще пару часов изнывать от безделья, а вот сигареты кончаются, не рассчитал…

– Абрам Соломоныч, господин жидомасон! – позвал он негромко. – У вас как насчет табачку? В палатку тащиться неохота…

– Какой разговор, Костя? Подходите.

Кирьянов, беглым взглядом окинув нехитрые приборы и убедившись, что все в порядке, спустился по узенькой сверкающей лесенке, пошел к соседней тачке, откуда уже проворно спускался Кац. Далеко позади стояла их обычная палатка, и никого возле нее не было: всех усадили за пульты тачек, даже Васю с Митрофанычем.

Они встретились как раз на полпути, Кирьянов взял у напарника запечатанную пачку, благо у того это была не последняя. Щелкнув зажигалкой, спросил:

– Соломоныч, вы видели? Иные из них определенно тащат с собой какие-то пожитки. Что-то вроде сеток, неизвестно из чего сплетенных, а там у них что-то навалено непонятное…

– И что? – устало пожал плечами маленький носатый Кац.

– Да ничего, – ответил тем же жестом Кирьянов. – Но это определенно пожитки… А звуки слышали?

– Я «щит» включаю.

– Я тоже. Но иногда тянет послушать.

– А зачем, Костя? Какой смысл?

– А без всякого смысла, – сказал Кирьянов. – У них что-то случилось, полное впечатление…

– Вполне может быть. И что, нам легче будет, если мы поймем, что именно? У нас задача и точный приказ…

– Ну да, – сказал Кирьянов. – А если что не так – не наше дело, как говорится, родина велела… – И он немелодично мурлыкал дальше: – Как сладко быть ни в чем не виноватым, солдатом, солдатом…

– Мы все же пожарные скорее, а не солдаты, – сказал Кац.