Что до Аэлиты, она как ни в чем не бывало восседала на столе, скрестив стройные обнаженные ножки, взирая на Зорича с кокетливой укоризной. Лакей монументом застыл в углу.

– Значит, это ваша яхта появилась на орбите вне расписания… – протянул Зорич. – И вы, насколько я понял, имеете честь состоять в дружеских отношениях с нашими офицерами?

– Именно так. – И она надменно вздернула подбородок. – Надеюсь, вы не имеете ничего против?

– Ну что вы, – сказал штандарт-полковник. – В полном вашем распоряжении, госпожа младшая графиня… Чем могу служить?

– Оставьте нас, – сказала Аэлита с той непередаваемо аристократической интонацией, которую Кирьянову, плебею сибирскому, ни за что не удалось бы повторить, проживи он хоть девять жизней. – Мне здесь нравится, я хочу уединиться с Костей, и вы будете мешать…

Кирьянов наконец зажмурился. Однако в комнате стояла тишина, гром не грянул, небеса не сотряслись, и земля под ногами не перевернулась… Пришлось открыть глаза.

– Ну разумеется, – сказал Зорич, встал и коротко поклонился. – Не смею мешать, младшая графиня… Если вам что-то понадобится, готов служить…

И он пошел к двери своей обычной походкой, проходя мимо Кирьянова, и бровью не повел. Ни тени гнева в орлином взоре – скорее уж Кирьянову почудилось в глазах отца-командира усталое сочувствие, но не следовало обманываться, сам Кирьянов на месте шефа ни за что не спустил бы подобных выходок: бог ты мой, кранты, кирдык, конец света, притащить в кабинет командира ветреную девицу, пусть и из высшего света, которая без церемоний выставила хозяина, дабы невозбранно… Жизнь невероятно усложнилась.

Едва за Зоричем закрылась дверь, Аэлита сделала небрежный жест, и монумент в углу мгновенно ожил: шагнул вперед, повозился с извлеченной из-за пояса золотой штукой, напоминавшей то ли вычурный жезл, то ли затейливый ключ…

На полу моментально возник из ниоткуда ворох белоснежных и рыже-черных шкур, даже на вид мягчайших, невесомых, пушистых, рядом с ними выстроились полукругом золотые и хрустальные подносы, заваленные диковинными фруктами, уставленные бутылками, кувшинами и некими затейливыми, разноцветными конструкциями, в которых смутно угадывались неизвестные яства. Кирьянов вновь ощутил себя чем-то вроде мальчика по вызову.

Еще один небрежный жест – и лакей улетучился в коридор, словно дух бесплотный. Аэлита спрыгнула со стола, мимоходом примерила забытую штандарт-полковником фуражку, полюбовалась собой в зеркале, сделала гримаску, повесила назад уставной головной убор и танцующей походкой направилась к вороху шкур. Опустилась в середину, опершись на локоть, легла в грациозной, нисколько не деланной позе, хлопнула ресницами:

– Костя, что ты стоишь?

Кирьянов осторожненько примостился на краешке, так же, как она, утонув наполовину в пушистом мехе. Невинно щуря глаза, Аэлита поинтересовалась:

– Ты будешь набрасываться на меня, как дикий варвар, или предпочитаешь медленно и нежно? Милый, я тебя умоляю, действуй так, как тебе приятно, – для меня любые впечатления будут восхитительно романтичными, как бы ты ни держался. Я еще никогда не была в настоящей… ну вот, вспомнила наконец! Казарме! Конечно, казарме! Я ведь что-то такое помню из курса знаний, не могло же все испариться бесследно, я не дура, в конце концов… Ка-за-рма! – повторила она, словно смакуя. – Прелесть какая! Настоящая казарма, в которой мною сейчас решительно овладеет бравый офицер… – Глаза у нее были восхищенные и наивные, как у месячного щенка. – Ну, не совсем настоящая, в казарме вроде бы должно пахнуть, и шмыгать под ногами обязаны эти, как их… специфические насекомые и крысы… А на стенах должны висеть сабли… Ничего, все равно ужасно романтично! Девчонки умрут от зависти, когда расскажу: не припомню даже, чтобы кого-то из наших в казарме… Послушай, нужно же, чтобы было совсем романтично, назвать это каким-то грубым солдатским словом, а я ничего такого не помню… О да! – Она подняла указательный пальчик, окутанный радужными струйками неуловимого сияния.