Курс на замок!

По дороге я даю Берю советы, как он должен себя вести. Он слушает, жуя сигару. Его мысли также черны, как и его белье. Чтобы подстегнуть его, я достаю морковку, которая заставляет двигаться вперед даже самого упрямого осла.

– Если мы успешно завершим это дело, Берю, в конторе будет праздник, поскольку это дело международного масштаба. Я уверен, что Старик не откажется поддержать присвоение тебе очередного звания. Слушай, мне кажется, я уже нахожусь в обществе старшего инспектора Берюрье.

Он расплывается в улыбке.

– Ты правда так думаешь?

– Правдивей быть не может, Толстяк.

– Знаешь, – говорит Жирдяй, – я не страдаю... как это называется? А, манией увеличения! Но все равно буду рад новой нашивке, чтобы доказать Берте, что она вышла замуж не за лопуха.

По дороге я замечаю, что «триумфа» Синтии на обочине уже нет. Должно быть, ей заменили покрышки.

– Только бы она тебя не узнала, – говорю я Толстяку.

– Кто?

– Синтия.

– Ну ты даешь! – протестует Пухлый. – Да в том прикиде, в каком я был, меня бы даже Берта не узнала.

Берта! Она все время присутствует в его разговоре, как муха в банке варенья. Она его бьет, обманывает, оскорбляет, высмеивает, унижает, но он все равно ее любит. Она весит сто двадцать кило, имеет шестнадцать подбородков и здоровенное пузо, у нее сиськи, как коровье вымя, волосатые бородавки... Но он ее любит. Занятная штука жизнь.

– Джеймс Мейбюрн, – представляется он.

– Я свои тоже, – уверяет Берю, думающий, что с ним шутят.

И хлопает строгого дворецкого так, что у того отрывается левое легкое и он отлетает к стене. Столь бурное проявление сердечности не по нутру Мейбюрну, и он ворчит, но, поскольку протестует он на английском, а Берю не знает языка Шекспира, инцидент не имеет продолжения.

– Придержи свои порывы, приятель, – советую я. – Мы в стране флегмы, представь себе. Здесь джентльмен может сесть в муравейник, не поведя бровью, или, чуть не зевая от скуки, смотреть, как другой трахает его благоверную.

Его величество Бенуа Толстый обещает, что будет сдерживаться, и покорно следует за мной, как собака. В коридоре мы встречаем смазливую горничную с недурной фигуркой, и Берю, несущий наши чемоданы, как и подобает нормальному слуге, оборачивается поглазеть ей вслед. При этом движении он задевает за консоль, и китайская ваза валится на пол. Немое негодование Мейбюрна.

Главшестерка уже по горло сыт французскими слугами. Я слышу, как он что-то неразборчиво шепчет.

– Чего он там бормочет? – беспокоится Берю.

– Он говорит, что ты олух недоделанный, – вру я, – и я недалек от того, чтобы разделить его мнение.

Берю таращит на мажордома глаза, налитые кровью, как бифштекс.

– Ах так! Скажи этому манекену, чтоб он выбирал выражения, а то я так разукрашу ему морду, что ее будет трудно отличить от задницы. – Затем, намекая на прошедшую служаночку, добавляет: – А тут есть птички, которых можно ощипать. Жалко, что моя челюсть не в комплекте, а то увидел бы меня за работой!

Без новых инцидентов мы устраиваемся в наших апартаментах: я в главной комнате, Толстяк в маленькой, в глубине.

Затем наступает время ленча и я иду засвидетельствовать мое глубочайшее почтение хозяйкам дома.

В полдень в замке нет ни женишка, ни директора.