Я возвращаюсь к лежащей на полу даме и деликатно трогаю ее мыском ботинка.

– Мадам Глэдис, вас не затруднит очнуться на пару секунд? Мне нужно с вами поговорить.

Хренушки! Баба продолжает храпеть. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио берет за ручку ведро и идет к ближайшему колодцу за водой.

Ледяной душ – это лучший способ приводить пьяных в чувство.

Она фыркает, чихает, открывает один глаз и начинает изрыгать ругательства.

– Уже лучше, Глэдис? – справляюсь я любезным тоном. Ее мутный глаз тяжело смотрит на меня. Я поднимаю ее за блузку и прислоняю к стене, но ее голова падает на грудь.

– Где Берюрье? – спрашиваю я.

Мамаша О'Пафф издает несколько нечленораздельных звуков, затем последовательно называет меня сукиным сыном (из чего я делаю вывод, что она намерена в самое ближайшее время усыновить меня), заячьим дерьмом (я не имею ничего против этих милых зверьков и их экскрементов), свежеиспеченным педерастом (слова «свежеиспеченный» напоминает что-то такое здоровое и кулинарное, что сглаживает оскорбительный смысл второй части определения) и импотентом (это ее право, поскольку у меня никогда не хватит мужества доказать ей обратное).

Я принимаю наилучшее решение, то есть иду набрать еще одно ведро воды и с самым что ни на есть спокойным видом выплескиваю половину ей в портрет. Новые фырканья, новый кашель, новая порция ругательств, еще более изощренных, чем предыдущие.

Знаменитый Сан-Антонио на время откладывает в сторону изысканную вежливость, делающую его в некотором смысле Кольбером полиции.

– Слушай, Глэдис, – перебиваю я ее, – если ты не ответишь на мои вопросы, я буду лить тебе в морду воду до тех пор, пока не опустеет колодец. Ты меня понимаешь?

В подтверждение слов я выплескиваю на нее часть того, что осталось в ведре.

– О'кей, дорогая?

– Чего тебе от меня надо, падаль ходячая? – спрашивает наконец знакомая Толстяка.

– Моего друга Берюрье, который у тебя жил.

– Я его не видела...

– Врешь. Если будешь врать, тебя посадят в тюрягу, где не будет виски, и ты подохнешь от жажды. Кроме того, в твоей камере, куколка, будет полно летучих мышей и тараканов!

– Ты друг Берю, – бросает она на французском. – Ты француз... Вы все крикуны и трепачи.

Она замолкает и вдруг начинает плакать, как фонтаны Рон-Пуэна на Елисейских Полях.

– Ах, черт бы меня подрал, на кой черт я уехала из Монружа? Чтобы подыхать от виски в этой проклятой стране?

Я тронут, как школьник.

– Ну, мамаша, не надо, у каждого своя жизнь. Сплошное счастье в цветах производят только в Голливуде, и оно продолжается час тридцать пять на киноэкране, Я спрашиваю, где Берю?

Она продолжает выплакивать скотч, но отвечает сквозь слезы:

– Я вам сказала, что он не возвращался. Он пообедал здесь в полдень, ушел и не вернулся...

– Вы знаете, куда он пошел?

– Нет. Я спросила, а он мне ответил: «Профессиональный секрет». Свинья паршивая!

– Полагаю, он вам сказал, что вернется к ужину?

– Конечно! Он привез из города холодного цыпленка и пару бутылок скотча...

– Вы пили, дожидаясь его?

– Да.

– Вы никого не видели?

– Видела.

Я навостряю уши.

– Кого?

– Днем, когда этот мерзкий легаш только что отвалил, пришел какой-то тип и спросил некоего Сан-Антонио.