— А, — промолвил Карафа, — теперь я понимаю, почему вы советовали нам спать: вы бы уснули вместе с нами, но не проснулись бы.

— Ошибаешься, Этторе. Я твердо решил умереть, как вы, вместе с вами и тою же смертью, что и вы, и если среди нас есть кто-то, кто страдает бессонницей и чувствует некоторую слабость перед предстоящим нам длинным путешествием, пусть он возьмет перстень.

— Черт побери, это соблазнительно, — признался Микеле.

— Хочешь его, бедное дитя народа? — спросил Чирил-ло. — Ты ведь не можешь, как мы, перед лицом смерти призвать на помощь науку и философию.

— Спасибо, доктор, спасибо, — отвечал Микеле. — Это значило бы понапрасну изводить яд.

— Почему же?

— Да ведь старуха Нанно предсказала, что я буду повешен, и ничто не может помешать меня повесить. Подарите ваш перстень кому-нибудь другому, кто волен умирать, как ему нравится.

— Я принимаю, доктор, — проговорила Пиментель. — Надеюсь, мне не придется им воспользоваться, но я женщина, в роковой час я могу поддаться минутной слабости. Если со мною случится такое несчастье, вы меня простите, да?

— Вот перстень. Но напрасно вы в себе сомневаетесь, я за вас отвечаю, — сказал Чирилло.

— Не важно! — воскликнула Элеонора и протянула руку. — И все же давайте.

Тюфяк доктора лежал слишком далеко от Элеоноры Пиментель, чтобы Чирилло мог передать ей перстень из рук в руки, но он протянул кольцо ближайшему соседу, тот следующему, а последний отдал Элеоноре.

— Рассказывают, — заговорила Элеонора, — что, когда Клеопатре принесли аспида в корзинке с фигами, царица погладила его и сказала: «Добро пожаловать, мерзкая маленькая тварь, ты кажешься мне прекрасной, потому что ты — свобода». Ты тоже свобода, о драгоценный перстень, и я целую тебя как брата.

Сальвато не принимал участия в этой беседе. Он сидел на своей постели, упершись локтями в колени и положив подбородок на руки.

Этторе Карафа с беспокойством за ним наблюдал. Со своего тюфяка он мог дотянуться до Сальвато.

— Ты спишь или грезишь наяву? — спросил он. Сальвато совершенно спокойно поднял голову, и лицо его было печально лишь постольку, поскольку печаль была обычным его выражением.

— Нет, — ответил он. — Я размышляю.

— Над чем?

— Над одним вопросом моей совести.

— Ах, как жаль, что тут нет кардинала Руффо! — сказал, смеясь, Мантонне.

— Я мысленно адресовался не к нему, этот вопрос совести можете разрешить только вы.

— Черт возьми! — воскликнул Этторе Карафа. — Я и не подозревал, что меня заперли здесь для того, чтобы участвовать в совете.

— Чирилло, наш учитель в вопросах философии, науки и в особенности в вопросах чести, только что сказал: «У меня есть яд, но только для меня одного, следовательно, я им не воспользуюсь».

— Хотите перстень? — живо спросила Элеонора. — Я не возражала бы против того, чтобы его отдать, он жжет мне руки.

— Нет, спасибо. Я только хочу задать вам, друзья, один простой вопрос. Вы не хотите умирать один, дорогой Чирилло, спокойной и безболезненной смертью, раз вашим товарищам придется умереть смертью жестокой и позорной?

— Это верно. Раз меня приговорили вместе с ними, значит, — так мне кажется, — я и умирать должен вместе с ними и тою же смертью, что и они.

— А теперь скажите: что, если вместо возможности умереть вы получили бы уверенность в том, что будете жить?

— Я отказался бы от жизни по тем соображениям, по которым отверг смерть.