Когда ему стало четырнадцать, он просто отрезал — нет. Она посмотрела на него с каким-то разочарованием, показалось ему, но настаивать не стала. Тебе решать, мальчик, сказала она, и затем вышла из комнаты.

Когда ему исполнилось пятнадцать лет, она и Корнголд решили провести вечеринку в их доме — огромную шумную вечеринку с сотней гостей — и, хоть у большинства приглашенных были знакомые лица актеров и актрис, виденных им в кино и на телевидении, лица известных и неплохих актеров, которые когда-то растрогали или рассмешили его, ему было трудно вынести шум, звучание всех болтающих между собою голосов; и после того, как он провел с ними около часа, он не выдержал и убежал по лестнице наверх в свою комнату и прилег там с книгой, с его книгой в то время, какой бы она и ни оказалась; и он помнит, как он думал тогда, что лучше бы провел весь вечер с писателем этой книги, чем с громогласной толпой внизу. После пятнадцати-двадцати минут его мать ворвалась в его комнату с бокалом в руке — она выглядела и сердитой и немного подавленной. Что ты тут делаешь? Ты разве не знаешь, что происходит внизу, и как ты можешь просто уйти посередине всего? Такой-то и такая-то были внизу, и такой-то и такой-то были внизу, и такая-то и такая-то были внизу, и кто дал ему право оскорблять их уходом наверх, чтобы читать дурацкую книгу? Он пробовал объяснить ей, что чувствовал себя неважно, что у него заболела голова, и какая разница от того, если бы он не был в настроении болтаться внизу и трепать языком с этими взрослыми? Ты совсем как твой отец, сказала она, становишься все более и более раздражительным. Протухшей кислятиной. А когда-то ты был таким забавным малышом, Майлс. А сейчас ты стал какой-то таблеткой. По непонятной причине ему показалось смешным слово таблетка. Или это был вид его матери, стоявшей с бокалом водки и тоника, что развеселил его, и то, что сконфуженная и гневная мать пыталась обидеть его словами кислятина и таблетка; и внезапно он начал смеяться. Что тут смешного? спросила она. Я не знаю, ответил он, я просто не могу остановиться. Вчера я еще был твоей драгоценностью, а сегодня я — таблетка. Сказать тебе по правде, я — ни то и ни другое. В то же самое мгновение, самое лучшее мгновение с его матерью, ее выражение лица сменилось с гневного на мирное, с одного на другое — в одно мгновение, и внезапно она тоже засмеялась. Да чтоб меня, сказала она. Я веду себя как настоящая стерва, правда?

Когда ему стало семнадцать, она пообещала ему, что приедет в Нью Йорк на его школьный выпускной вечер, но так и не приехала. Забавно, но он не рассердился из-за этого на нее. После смерти Бобби вещи, когда-то бывшие важными для него, стали совсем ненужными. Он решил, что она забыла. Забыть — это не грех, это просто человеческая ошибка. В следующий раз, когда она увиделась с ним, она извинилась даже раньше того, как он смог вспомнить об этом сам; о чем он, в общем-то, и не собирался ей говорить в любом случае.

Его поездки в Калифорнию стали гораздо реже. Теперь он был в колледже, и в течение трех лет, проведенных им в Браун, он съездил к ней только два раза. Конечно, были и другие встречи — обеды и ужины в ньюйоркских ресторанах, несколько продолжительных телефонных разговоров (всегда по ее инициативе) и совместно проведенные выходные в Провиденс, где с ними был и Корнголд, чьим десятилетием непоколебимой лояльности ей можно было только восхищаться. По-своему Корнголд напоминал ему отца. Не внешним видом или разговором или походкой, а своей работой — выпускать недорогие, стоящие фильмы в мире производства мега-супер-мусора — точно как и его отец пытался выпускать стоящие книги в мире сиюминутных новинок и невесомых пустышек. Его мать выглядела еще хорошо в свои сорок лет, да и она сама, похоже, была более довольна собой, чем в ее ранние годы — меньше вовлечена в интриги вокруг нее, более открыта окружающим. Во время того же уикэнда в Провиденс она спросила его, что он думает делать после школы.