Умнейшая женщина Европы, элегантная и фешенебельная леди Блейкни, поражавшая Лондон своей красотой, умом и экстравагантностью, представляла теперь весьма печальное зрелище. Вид этой уставшей, измученной женщины растрогал бы любое, но только не каменное сердце врага, одержавшего теперь над ней верх.

– Какой прок охранять полумертвую женщину, – злобно сказал он солдатам. – После того как вы упустили пятерых мужчин, которые были настолько живыми, что даже смогли убежать.

Солдаты послушно встали.

– Вы бы лучше попробовали найти тропу и ту раздолбанную повозку, что мы бросили на дороге.

Вдруг его поразила некая идея.

– А! Кстати! Где этот жид?

– Совсем рядом, гражданин, – сказал Дега. – Я заткнул ему рот и связал ноги, как вы приказали.

До ушей Шовелена долетел совсем близкий жалобный стон. Дипломат пошел следом за своим секретарем, который привел его за хижину, где в полном упадке духа с туго спутанными ногами и заткнутым ртом лежал несчастный представитель рода Израилева.

Лицо его, искаженное от ужаса, в серебряном свете луны казалось лицом привидения. Глаза, дико выпученные, почти остекленели, все тело дрожало, как в лихорадке, а бескровные губы испускали едва слышные стенания.

Веревка, которой поначалу были опутаны его руки, оказалась снятой и валялась рядом. Но он будто бы и не заметил этого, поскольку даже не сделал попытки сдвинуться с того места, куда его положил Дега. Он смотрел на парализующую его движения веревку подобно цыпленку, который с ужасом смотрит на белую линию, нарисованную мелом вокруг него.

– Тащите эту трусливую скотину сюда, – скомандовал Шовелен. В нем кипела чрезмерная злоба, и, поскольку он не мог выместить ее на солдатах, которые всего лишь излишне пунктуально повиновались, он решил, что представитель отвратительной расы послужит ему прекрасным объектом. Относясь с презрением к евреям, он не подошел к нему близко, а сказал со злобным сарказмом, когда два солдата, освещаемые лишь полной луной, подтащили этого жалкого старика поближе:

– Я надеюсь, жидовская морда, что у тебя прекрасная память на всякие договоры. Отвечай, – прошипел он, поскольку дрожавший еврей, казалось, и не собирается говорить.

– Да, ваша честь, – выдавило из себя несчастное создание.

– В таком случае ты помнишь, что в Кале обещал мне догнать Робена Гольдштейна и с ним вместе моего друга, высокого незнакомца, а?

– Н… н… н… но… ваша честь…

– Никаких «но», я спросил, ты помнишь?

– Д… д… д… да, ваша честь.

– Каковы были условия?

Стояла мертвая тишина. Несчастный посмотрел на тупые лица солдат, на высокие скалы, на луну и даже на бедную Маргариту, лежавшую в беспамятстве, но ничего не ответил.

– Ты будешь говорить? – загремел Шовелен устрашающе.

Бедное создание пыталось что-то ответить, но явно было не в состоянии.

Как бы там ни было, он, конечно же, знал, что стоящий перед ним грозный человек способен на все.

– Ваша честь… – отважился он наконец с мольбой в голосе.

– С тех пор, как страх парализовал твой язык, – саркастически прервал Шовелен, – прошло много времени, и мне придется освежить твою память. Мы договорились, что, если догоним моего друга до того, как достигнем этого места, ты получишь десять золотых.

С дрожащих губ еврея сорвался низкий стон.

– Но, – добавил Шовелен с выразительной медлительностью, – если обманешь меня, получишь крепкую порку, чтобы отучиться врать.