И Бени стал медленно качаться, подымаясь и опускаясь.

Его руки тискали ее грудь, и взгляд был тот самый — взгляд Ахмеда.

Изо рта у него текла слюна.

Он качался все еще медленно, но скоро начнет быстрей, быстрей.

Она снова зажмурилась, собралась с силами и выгнала, выбросила из головы ненужные мысли.

А когда в голове прояснилось и она почувствовала силу, вдруг извернулась, навалилась на Бени всем телом и руками как клещами стиснула его горло.

Он подергался, помахал руками, захрипел и стих.

Тогда она встала и широко распахнула дверь.

Потом вернулась и, схватив Бени за ноги, выволокла его на лестничную площадку.

И бросила там.

И вовремя.

Потому что услышала, как на дворе остановилась чужая машина.

48.

Не знала, подойти к окну или нет.

Подошла.

Прижалась лицом к стеклу.

Люди внизу осматривались, им еще надо было проверить, та ли это улица, тот ли дом, здесь ли квартира, в которой она живет.

Она не отходила от окна, но смотрела прямо перед собой. Смотрела в окно, дожидаясь, когда вернется мать, хоть это было ей строго-настрого запрещено, потому что ее могли увидеть. А увидят — придут и станут ловить ее, гонять по крохотной комнатке, где большому, взрослому человеку и повернуться негде, но будут гонять, ловить ее, и пускай даже раз или два она, такая маленькая, ловкая, проскользнет, прошмыгнет, как зверек, на четвереньках между широко расставленными солдатскими ногами, пускай забьется в самый дальний уголок, под низкую койку, все равно будут ловить ее, и если даже успеет юркнуть в свой тайник, то и там поймают: кто-нибудь из солдат запустит руку и вытащит ее, схватив за шею, руку или ногу, и тут же, на месте, разможжат ей голову тяжелым сапогом или выбросят вон и раздавят там, на улице…

Но она не отходила от окна.

Уже не было ни матери, ни того парня, никого, было пусто, только тускло горели уличные фонари, и два полицая шли по мостовой.

Шли медленно, не спеша, поглядывая по сторонам.

И увидали ее.

И, не спуская с нее глаз, прибавили шагу.

Она стояла, прижавшись лицом к стеклу, и знала: вот сейчас войдут и скажут, что нет больше, нету Шмулика и не было никогда, не было, потому что больше нет его.

И куда ни забейся, куда ни скройся, вытащат за шею, руку, ногу и скажут, все равно скажут. И некуда деваться.

А ведь был он, был.

И дерево, то самое дерево, стояло на высокой песчаной дюне.

И поляна была под деревом, зеленый лоскут на желтом песчаном пустыре, и однажды на той поляне распустились мелкие красные цветы, и казалось издали, что под деревом зреют красные ягоды.

Они шли по ягоды с Давидом.

— Где ты хочешь? — спрашивал Давид, обнимая ее.

— Там, — отвечала она.

— Где там?

— Под деревом… на поляне…

Она была босая, в одной сорочке, и он тоже босой и голый.

Они шли, взявшись за руки, и не было вокруг никого, кроме них двоих, лишь песок, в котором вязли босые ноги, да тропинка, бежавшая за ними в лунном свете.

Они легли на траву, и трава обожгла студеной росой, потому что стояла осень, и они обнялись, и высоко вверху, над шелестящей кроной, мерцали звезды.

Может, скажете, и солдата не было?

Она оторвалась от окна и выбежала на лестницу.

Стоя на лестничной площадке, все нажимала и нажимала на кнопку лифта, который поднимался слишком медленно.

Услышала мерный стук и увидела близнецов, волокущих Бени вниз по лестнице.

Они тащили Бени за ноги, и голова его глухо билась о ступени.

Она показала на них пальцем и, как бы споря с кем-то, негромко сказала:

— Может, и братьев не было, а? Вот они, близнецы! Не было? Как же не было? Вот они, двойни, вот!

Она колотила кулаком в дверь, чтобы лифт шел быстрее вниз.