— Ты не любишь меня? — спросил он.

— Только не здесь…

— А где же?

— Там…

— Где там?

— Под деревом… на поляне…

Она была босая, в одной сорочке, а он — тоже босой и голый.

И пошли они вдвоем, и никто их не видел, потому что той ночью все молили Бога простить их за грехи уходящего года, просили не осудить их, не покарать, помиловать, дать пожить еще год, до другого Судного дня.

Они поднялись на высоченную дюну, где на самой вершине стояло дерево, а под деревом курчавилась трава.

И легли на землю, и трава обожгла студеной росой — была уж осень, и они обнялись, и вверху, над редкой, тихо шумящей тополиной листвой, в густой синеве мерцали звезды, потому что небо той ночью было ясным, безоблачным.

3.

В это утро ее сон повторялся несколько раз подряд.

Она берет Давида за руку, они пересекают дорогу и бегут по песку, и песок не слишком вязкий, чуть-чуть только; ноги ступают легко-легко, так и взлетают сами, а песок еще теплый под хрупкой верхней корочкой, проваливающейся под ногами.

Там, высоко на вершине, — дерево. И они взбираются на самый верх, бегут к тому дереву, а оно все ближе, ближе, и кругом тихо, лишь скрип песка да шелест листьев, и на всем белом свете — как в начале: ни души больше, только двое, он и она.

Не было прежде никого и ничего, все только начинается. И сама она тоже только-только началась.

С той ночи.

Она улыбалась, и даже вторые петухи самаритянской деревни не могли ее разбудить.

Может быть, она потому не спешила просыпаться, что хотела еще раз взойти на дюну, может быть, потому, что слишком тяжело ей дались последние две недели, а может, — из-за солдата.

4.

Солдат — немолодой уже, с волосатой грудью, тронутой сединой, — нерешительно стоял в дверях спальни.

Подушка, с которой недавно поднял голову, еще хранила его тепло, а широкий тугой матрац не успел расправить морщины измятой простыни и неглубокую вмятину, продавленную его грузным телом.

Он смотрел в угол.

Серая капля масла, оставив извилистый жирный след на выщербленном прикладе старой винтовки, застыла посреди одной из желтых плиток пола.

А рядом, откинув пустой рукав, валялся зеленый ком гимнастерки и сидели на белой табуретке грязные солдатские брюки.

Солдат отвел глаза, но теперь на него смотрели замызганные ботинки с тупыми сбитыми носами и ссохшимися, вываленными по-собачьи бурыми языками, с которых серой слюной стекали пыльные шнурки.

Он поднял глаза и увидел перед собою зеркало — огромное, вполстены, где отразилась вся эта маленькая спальня, с полированным деревянным шкафом до потолка, с большим окном, выходящим на восток, и с широкой кроватью, на которой спала она.

Она спала, раскинув руки, и они плыли, текли, катились, вились белыми речками, которые сужались к устью и разбегались пятью протоками, уходившими пятью алыми ногтями в цветную простыню, как в землю.

Ему снова хотелось целовать эти руки, гладить ее открытую грудь и острый сосок, который вечером и ночью был набрякшим, как ягода, а теперь — розоватым и прозрачным, потому что в открытое окно струился розовый сумрак, который оседал, окутывал пеленою все, и потому что занималась заря, и уже дважды пели петухи.

Он осторожно сел на кровать, поежился и прикрылся простыней, заметив свою наготу и застеснявшись самого себя, но вскоре отбросил простыню, а затем стянул простыню и с женщины и смотрел, как мелкие пупырышки выступают у нее на животе и бедрах.

Она приоткрыла глаза, но, видно, была еще во сне, потому что ничего не сказала, лишь протянула руки и прижалась лицом к его груди, и скользнула губами вниз, и он закрыл глаза и все забыл, потому что еще не ведал такой ласки.