(…А Илья годами твердил, что надо пробивать тропу понизу, через траву, там точно будет мягче. Говорил – хватит уже лазать по курумнику, как ни переход – так кто-нибудь захромает, говорил, что уже задолбался собирать отвалившиеся подковы. Когда я начала работать в «Кайчи», это уже стало его пунктиком, но все говорили: невозможно, понизу дороги нет, только ноги коню переломаешь. И ходили по гольцу, и я в тот раз пошла по гольцу, а как еще.

Конь шатался от усталости, совсем молодой еще, невтянувшийся, да еще и кованный из экономии только на передок – денег в «Кайчи» тогда не было. Я еще работала не поваром – поваров в «Кайчи» тоже не было, – а стажером, мальчиком-за-все. Я догоняла группу с запасом хлеба, не получилось закупить сразу, тогда в деревне были проблемы с хлебом. Но это меня не волновало, а волновали только эти камни и эти кедры, силуэт Замков позади, и хищная птица впереди, в небе, и слишком усталый конь.

Белые камни, выбитая в пыль скудная земля, слева – уходящая вверх осыпь Кылая, справа – обрывающиеся в никуда скалы и кривые кедры-лилипуты. Черные большеклювые воро́ны толпятся на склоне, воздух распадается на колючие молекулы, близкое небо отдает фиолетовым. И никого, ни одной человечьей души на многие километры вокруг, а может, и во всей моей вселенной, моем герметичном замкнутом мире, границы которого, очерченные неведомой силой, теряются в белесой дымке.

А потом с осыпи побежал шепчущий ручеек камешков. Кто-то ходил там, наверху. Я оторвала взгляд от тропы, но никого не увидела – только серые тени на серой сыпухе. Это мог быть медведь, и это было страшно. Это мог быть сарлык, хуже – сарлычиха, отбившаяся от стада, чтобы отелиться, и это было еще страшнее. Я подобрала повод покороче – сейчас до коня дойдет, и он понесет не разбирая дороги, черт, только не здесь, убьемся… но конь встал и только трясся всем телом, и я знала, что нет – не медведь и не сарлык. Кто-то суетливо перебегал по осыпи на мягких лапках, замирал и снова перебегал с омерзительным шорохом, тошнотворным шепотком, от которого кружилась голова и находило затмение, и казалось, что лежишь в спальнике в своей палатке и надо проснуться, проснуться, иначе – конец…

Лапки зашуршали совсем рядом. Конь попятился и пошатнулся, и тогда я спешилась и потащила его в поводу, матерясь во весь голос, обзывая пропастиной, дохлятиной, истериком и идиотом, а потом пораженно замолчала, вдруг осознав смысл слов «волчья сыть» из детской – ничего себе! – сказки, и снова принялась ругаться. Придурок, орала я, псих несчастный, симулянт, – а лапки шелестели совсем рядом, краем глаза я видела, как перебегает с места на место пухлая серая тень, надо проснуться, проснуться…

Потом, сидя на ледяных камнях тура на перевале, я курила и прикладывалась к фляжке, пока не перестала трястись, и еще немного – пока не перестал трястись конь и не отщипнул наконец пучок коротенькой, уже пожелтелой и сухой травки, проросшей сквозь красноватую щебенку. Курила и думала: а что, если снова придется идти здесь одной? Что, если, например, следующая группа тоже уйдет без хлеба или, мало ли, коней придется менять…

Но тем летом не пришлось, а следующим Илья, не верящий, что новые тропы невозможны, в первом же походе психанул и пробился от Аккаинского перевала к Замкам понизу. С того лета вообще многое изменилось.)

* * *

Тот шелест мягких лапок… но все в порядке: Караш крепко ступает по камням.