С момента, когда я вместе с дилижансом достиг плато, до этого момента, конечно, прошло не более минуты. Не верилось, что в подобном положении все может совершиться за минуту. Могольоны позади меня завопили от бешенства, увидев похищение своего вождя; нихоры, находившиеся в лесу и на скалах, завопили от восторга, а я — о, я сам был не очень-то обрадован. Я удерживал вождя за шею, мое ружье болталось и било мне по уху; конь совсем растерялся, в чем я его, впрочем, не мог упрекнуть; он метался то вправо, то влево, вставал на дыбы, пытался нас сбросить, и я ничего не мог с ним поделать, ведь вождь выпустил поводья, они волочились по земле, я же сидел так далеко позади, что не мог вдеть ноги в стремена; это была настоящая жокейская акробатика, только труднее и опаснее, чем, например, в цирке. Мне не оставалось ничего другого, как сбросить вождя. Он расстался со стременами так же легко, как с поводьями; я потянул его в сторону и постарался перебросить одну из его ног на другую сторону, мне хотелось, чтобы он тихо выскользнул из седла; если б я вышвырнул его, он переломал бы себе кости. Он потерял сознание, тяжело повалился на мою правую руку, и, когда я нагнулся вперед, чтобы другой рукой приподнять его левую ногу, лошадь, еще более встревоженная этим непривычным движением, сделала резкий прыжок в сторону, и оба мы слетели на — увы! — каменистую здесь землю.

Я пролежал несколько мгновений точно так же неподвижно, как и он; затем попытался подняться. Я чувствовал себя так, словно крыло ветряной мельницы зашвырнуло меня через Эльберфельд и Бармен; в голове у меня гудело уж не меньше двадцати пчелиных ульев, а перед глазами мелькало столько сполохов, что в Лапландии лишь за десяток лет и увидишь. Я, наверное, поломал себе все, что мог.

Тут я услышал выстрелы. Я оглянулся и увидел нескольких могольонов, устремившихся ко мне, чтобы отбить Своего вождя; нихоры же стреляли в них. В эту опасную минуту я снова, как уже не раз бывало, убедился, что дух властвует над телом: я вскочил на ноги; пчелиные ульи пропали, сполохов как не бывало, я не чувствовал ни следа от былой боли, по крайней мере в этот миг. Невдалеке от меня лежал мой штуцер, который, по счастью, не сломался. Я прыгнул туда, поднял его и направил в четырех удальцов — четыре выстрела и четыре пули, по одной в грудь каждой из лошадей; сделав несколько шагов, те рухнули наземь; сброшенные всадники вскочили и поковыляли от них, быстро, как только могли, справа и слева в них сыпались выстрелы, что были, однако, не так метки, как могли.

Едва эта четверка обратилась в бегство, как я снова почувствовал боль, голова зашумела, как прежде, а ослепительные сполохи опять запылали перед глазами. Тут вождя нихоров осенила неплохая идея: послать ко мне на помощь немного своих людей. Ему сделать это было легче, чем Виннету, потому что я находился ближе к скалам, чем к лесу. Эти люди поймали лошадь Крепкого Ветра, спутали ее и увели, пока я, опираясь на двоих из них и прихрамывая, брел с ними по скалам.

При этом я заметил, что ничего себе не сломал, но без изрядных ушибов не обошлось, а они бывают иногда более болезненными, чем переломы. Добравшись до скал, нихоры положили пленного вождя на землю и посадили меня рядом с ним. Я сказал, что буду сам сторожить его, потому что в моем состоянии я ни на что иное и не годился.

Сверкание в глазах и звон в ушах означали приток крови к голове, мне были необходимы холодные компрессы. Где лес, там обычно встречается и вода. Но я все же отказался от компрессов, потому что мне было бы стыдно появиться с ними перед краснокожими.

Как обстояло дело по ту сторону каньона, мне из-за ряби в глазах видно не было.