Прошел слух о том, что она великолепная певица и прекрасная женщина, ей делали не меньше полудюжины предложений руки и сердца. Франц приходил в ужас от обилия всевозможных прожектов, выполнение коих могло в кратчайшие сроки увеличить непременно причитавшееся ему состояние втрое, вдесятеро, да что там, даже сторицею.

Мерфи старался как мог возместить нанесенный им убыток. О том же, что ему пришлось повисеть у меня в лассо, чтобы научиться отвечать, он не рассказал ни единому человеку. Позднее, однако, я прочитал написанный им отчет о его приключениях, который, если я не ошибаюсь, появился в «Крисчен». Там черным по белому было написано, что это он, в одиночку, восстановил попранную справедливость, а Виннету, Эмери, Данкер и я были всего лишь незначительными, второстепенными персонажами этой истории. С той поры я всегда остерегаюсь что-либо говорить или делать, если в трех или пяти милях в округе можно наткнуться на американского адвоката. Мои дорожные приключения были описаны в сотне американских газет и в тысяче американских книг без моего на то ведома; и при этом мне не подарили ни одного экземпляра; впрочем, разумному человеку, и особенно немцу, и требовать подобного нельзя; американские издатели сказочно разбогатели, мой же единственный гонорар состоял из высокомерного по тону письма, написанного мне одним издателем, другие же посчитали возможным вовсе не отвечать мне.

Долговязый Данкер все еще бродит по Дикому Западу. Об Эмери любезный читатель, пожалуй, вскоре услышит еще что-нибудь. Крюгер-бей умер, как недавно сообщили газеты, но, увы, сообщили не в его несравненной немецкой манере. Джонатан Мелтон был приговорен к многолетнему одиночному заключению и вскоре умер. О Юдит я никогда больше не слыхал.

А семейство Фогелей?

Когда я думаю о них, душа у меня переполняется счастьем. Иногда, но не на страницах больших, известных всему миру газет, а в провинциальных листках малого и мельчайшего формата, можно прочесть объявление примерно следующего содержания: «Одаренные дети бедных, порядочных родителей бесплатно будут приняты в пансион, где получат образование. Подробнее следует…» и т. д. Потом к откликнувшимся на это объявление явится очень элегантный и обаятельный господин, дабы проэкзаменовать ребенка или поручить кому-то другому это сделать. Если тот выдержит проверку, он берет его с собой в большой, очень уютно устроенный дом, где на воротах на маленькой латунной табличке значится лишь имя: «Франц Фогель». Если спросить этого добродетельного господина, отчего же он находит радость в воспитании детей, которым без его помощи ничего и никогда бы не удалось добиться, то в ответ он лишь тихо улыбнется. Но если вопрос застал его в особую минуту, он ответит, пожалуй, так:

— Я сам был таким же бедным парнем, и теперь самое большое счастье для меня — отыскивать страждущих.

В одной горной деревушке возвышается высокий, увенчанный башенкой дом, окруженный заботливо ухоженным садом. Я увидел его впервые, когда был приглашен его хозяйкой взглянуть на этот дом, его обстановку и тамошних обитателей. Я не знал о нем ничего, ибо долго был на чужбине и посланные вдогонку письма не заставали меня.

Как поразился я, увидев великолепное здание! Над огромными широкими воротами можно было прочесть надпись, сделанную большими золотыми буквами: «Обитель одиноких». В прихожей я позвонил. Появилась опрятно одетая старушка, спросила, хочу ли я поговорить с госпожой Вернер, и осведомилась о моем имени. Когда я назвал его, она сложила руки и вскрикнула:

— Так это вы — тот добрый господин Шеттерхэнд, о котором нам так часто читала и рассказывала милая госпожа Вернер? Какая радость, что вы посетили нас!

Она отвела меня в просто обставленную комнату, где стояла так же просто одетая женщина.