Сергею показалось, что он сейчас лопнет. Но именно в этот миг голова стала светлеть. Он глотнул еще трижды... и отвел бутыль‑генератор, поставил на крышку унитаза.

– Отворяй, зараза!

– Да‑с, юноша, ваше последнее желание что‑то затянулось!

– На штыки брать надо!!!

Бутыль‑генератор вспыхнула, рассыпая мириады искр, хрустальные соты высветили иные миры, притягивая к себе, маня.

– Выходь, сучара золотопогонная!

– Сейчас, – откликнулся Сергей, – только штаны подтяну!

Сияние залило весь туалет, стены пропали, пол ушел вниз, потолок умчался под облака. Сергей приготовился к неожиданному – вот сейчас высунется лапа, или вопьется в мясо гарпун, или захлестнет цепями... Но ничего такого не произошло.

– Не сработала! – прошипел он и приготовился смачно выругаться.

Но в это время из мрачной сердцевины бутыли‑генератора выпучилась тяжелая маслянистая струя, медленно потекла вниз, ударило в нос страшным бормотушным запахом, и не запахом даже, а кошмарной вонью. Струя падала далеко, туда, куда провалился кафельный пол... и оттуда, оттуда поднималось вверх целое море маслянистой жижи, бурлило, вздымалось, ползло. Сергей забрался с ногами на унитаз, на крышку, спихнул бутыль в жижу.

– Надо стрелять! – пропел черный за дверью.

– Стрельнем! – отозвался один из мутноглазых.

Пуля пробила дверь, потом бачок – и из бачка ударила еще одна струя, не менее вонючая и маслянистая. Черная жижа добралась до коленей Сергея, до груди, коснулась подбородка. Он подпрыгнул, пытаясь ухватиться за лампочку.Но сорвался, соскользнул с крышки, ушел с головой в бормотушную жидкость, начал захлебываться, рваться вверх... но чем сильнее он бился, тем сильнее его засасывало в беспросветную жуткую пучину, тем больше жижи проникало в легкие и тем меньше оставалось надежды.

Обезумев от страха, от удушия, от ощущения приближающейся смерти, он рвал на себе рубаху, засовывал пальцы в рот, оттягивал нижнюю челюсть, будто это она мешала вздохнуть, царапал ногтями лицо... кричал, кричал, кричал! Но ни звука не вырывалось из его горла.

Наваждение последнее

Сколь, веревочка, ни вейся,

А совьешься ты в петлю!

Вл. Высоцкий

Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился... но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.

Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего‑то. Дед Кулеха хотел его распросить. Да мертвец‑то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.

Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца‑то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!

Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть‑то боязно.