– Лежать!!! – крикнул Сергей для надежности.

И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.

– Держи контру! Хватай гада!!! – доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались – наверное, караул так и не поднялся «в ружье». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.

Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.

– Изверги! – выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб – последний свой зуб.

В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.

– И‑ех, Господи! – выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. – За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и‑ех, ты‑ы!!!

Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.

Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.

– А это вам соус от комиссара! – съязвил выводящий. И хлопнул дверью.

Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток – три черпачка жижицы, только что жажду утолить.

– Авось не помрем с голодухи‑то! – стоически произнес он.

– Это точно, – согласился монах, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа – три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие‑то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.

– Ты чай не православный, браток? – поинтересовался дед у черноризца. – Чай какой‑нито ненашенской веры?

– Чего вдруг? – обиделся монах, заерзал.

– А того, – пояснил старик, – вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать‑то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!

– Значит, час не вышел, – философски заметил монах, – еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна... тут уж не обессудь.

Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю – устал за прошедшие‑то деньки и ночки, притомился.

Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась – и два охранника прикладами вбили внутрь кого‑то.

– Крест Господень! Едрена оказия! – вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.

Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было – казалось, какой‑то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из‑под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито.