— «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”»

И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:

Он думал из «Восходов» сшить штаны!

«Вот здесь еще “Ночная песня моря”,

А здесь — “Дыханье северной весны”».

— «Не надо, — отвечает некто в сером: —

У нас лежит сто весен и морей».

Душа поэта затянулась флером,

И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:

«Я год назад прислал “Ее любовь”».

Ответили, пошаривши в конторке:

«Затеряна. Перепишите вновь».

— «А вот, не надо ль? — беллетрист запнулся. —

Здесь… семь листов — “Последний детский сон”».

Но некто в сером круто обернулся —

В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,

Он, разумеется, беднягу не узнал

И, проходя, лишь буркнул раздраженно:

«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.

Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.

Поэт с «Ночною песней» взял направо,

А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

Два жемчуга опять на мостовой…

Ах, может быть, поэт был новый Пушкин1,

А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —

Надуй им жабу, тиф и дифтерит!

Пускай не продают души в рассрочку,

Пускай душа их без штанов парит…

«Смех сквозь слезы»

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Когда б сейчас из гроба встать ты мог,

Любой прыщавый декадентский щеголь

Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?

Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!

А стиль, напевность, а прозрения печать,

А темно-звонких слов изысканная меткость?..

Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»

Есть между ними, правда, и такие,

Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род

И, лицемерно пред тобой согнувши выи,

Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»

Но от таких «своих», дешевых и развязных,

Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…

Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,

А нам они наскучили давно.

Пусть их шумят… Но где твои герои?

Все живы ли, иль, небо прокоптив,

В углах медвежьих сгнили на покое

Под сенью благостной крестьянских тучных нив?

Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,

Ни одного из них, наверно, б не узнал:

Павлуша Чичиков — сановная особа

И в интендантстве патриотом стал —

На мертвых душ портянки поставляет

(Живым они, пожалуй, ни к чему),

Манилов в Третьей Думе заседает

И в председатели был избран… по уму.

Петрушка сдуру сделался поэтом

И что-то мажет в «Золотом руне»,

Ноздрев пошел в охранное — и в этом

Нашел свое призвание вполне.

Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте

И сам сапожников по праздникам сечет,

Чуб стал союзником и об еврейском гвалте

С большою эрудицией поет.

Жан Хлестаков работает в «России»,

Затем — в «Осведомительном бюро»,

Где чувствует себя совсем в родной стихии:

Разжился, раздобрел, — вот борзое перо!.