Зильбермахеры занимали дом в военном секторе, поскольку, при всем их либеральном чувстве вины, жить в упавшем с неба птичьем гнезде не смогли бы.

Они приехали сюда из Сиэтла, из США — по приглашению. Дело в том, что несколько лет назад эволюционное развитие бхаратанцев достигло уровня, который позволил им наконец обзавестись письменностью, имитирующей их устную речь, и некоторое число чужеземных лингвистов с готовностью взялось за ее изучение. А в результате массовая гибель бхаратанцев от недоедания стала предметом внимания западного мира. Местное правительство видело свою задачу в том, чтобы излечить бхаратанцев от кочевничества, заставить их осесть и начать удобрять и обрабатывать землю — так, чтобы и здешняя зыбучая почва тоже осела на одном месте, укрепилась и начала помогать людям выжить. Иван Зильбермахер видел свою задачу в том, чтобы выяснить, можно ли предпринять что-либо, позволяющее поправить отношения между этой почвой и климатом.

А Иванка Зильбермахер видела свою задачу в том, чтобы сохранить отношения с Иваном. Она состояла в его женах уже двадцать три года — привлекательная жизнерадостная женщина, способная вырабатывать определенное количество энергии и при жаре в 120 градусов, даром что происходила она из страны довольно прохладной. Загар ее казался особенно темным по контрасту с белыми блузками и юбками, которые она неизменно носила. Иванка говорила в шутку, что приобрела здесь еще большее, чем прежде, сходство с цыганкой. Она готовила вкуснейшие запеканки, которые затем охлаждались в холодильнике, — никто из попробовавших их никогда не догадался бы, что происхождением своим они обязаны консервным банкам. Она умела очаровывать несговорчивых чиновников. Умела заставлять враждебно настроенных бхаратанцев отводить глаза в сторону. И была прекрасной любовницей.

Наиболее очевидной общей чертой Ивана и Иванки были их имена, впрочем, почти полная идентичность таковых представляла собой всего лишь совпадение. Иван принадлежал к четвертому поколению американских евреев, имевших в далеком прошлом украинских предков — далеком настолько, что для него оно значило куда меньше того (например) обстоятельства, что хлопья «Келлогс» были теперь не такими сладкими, как в пору его детства, не ведавшую суетливых забот о здоровье. Иванка же была венгеркой, попавшей в США лишь в 1968 году. Двадцатилетняя, никого в чужой стране не знавшая и почти не говорившая по-английски, она сочла удивительное совпадение, вследствие коего имя ближайшего ее соседа оказалось мужским эквивалентом ее имени, достойной темой для разговора, хоть он и давался ей почти с таким же трудом, с каким и любая другая беседа с местными жителями.

— Иван — Иванка — то же самое! — и она улыбалась, испытывая облегчение оттого, что смогла добраться до конца предложения, не совершив по пути ни одной серьезной ошибки.

Иван в то время питал интерес — искренний интерес — к политической ситуации в Венгрии, и это пробудило в Иванке теплые чувства к нему, поскольку все мужчины, с которыми она знакомилась до сей поры, обыкновенно вели разговоры только о телевизоре, еде, погоде и сексе. Ирония, присущая их отношениям, состояла в том, что, какое бы живое чувство ни вызывал этот интерес в маленьком перемещенном теле Иванки, ее словарного запаса для разговоров о венгерской политике попросту не хватало, отчего ей приходилось отделываться увечными клише насчет телевизора, еды, погоды и секса. Иванка пыталась объяснить ему, на что похожа жизнь молодой женщины в Восточной Европе, как отличается она от жизни в Америке. Не зная слов вроде «сознательный», «политическая грамотность», «неравенство полов», она вынуждена была обходиться их грубыми эквивалентами, и каким-то образом ее уверения в том, что «здесь, в Америке, женщина может быть не такая привольная», привели к тому, что она позволила Ивану затащить ее в койку.