— Теперь все намного грубее, — говорила Карен, — чем хочется думать людям вроде тебя. — (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) — Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.

— А письма?

— Какие письма?

— Письма, которые люди пишут друг другу.

— Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами невозможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего не изменит.

— А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.

— Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила — вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, — и при первой же новой встрече слипались с ними, точно магниты!

— То есть ты считаешь, что людям удается понять друг друга лишь разговаривая с глазу на глаз?

— Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык — всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь, люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.

— Карен, Карен, — сказал я, ошеломленно покачивая головой, — ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.

Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно рассерженное движение, стянула с себя через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров — час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно — одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.

— Посмотри хоть на людей в этом вагоне, — говорила Карен. — Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они хотят друг от друга, совсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница — в чем? Это неважно. Может, ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь одно: «Я — Бог, и раз я не чувствую себя каждую секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту в порядок, не то я вас всех истреблю».