Он честно пытался вспомнить, что произошло потом, но эти воспоминания большей частью были путаны и невероятны. Люк чувствовал на себе напряженный взгляд Бетти, хотя ее глаза были невидимы, а лицо в пещерном сумраке различалось всего лишь как бледный овал.

— Если когда-нибудь о нас вспомнят, я имею в виду о нашем поколении, и попытаются вынести нам приговор, — сказал он наконец, — будущим судьям придется признать, что, несмотря на все наши пороки, мы, по крайней мере, пытались быть честными. Никакого притворства, чего бы это ни стоило — вот наш девиз. Без сомнения, мы слишком далеко зашли…

— Слишком! — воскликнула она. — Меня тошнит от этой честности, которая с удовольствием выставит любого мелким, уродливым и подлым. Притворства тоже хватает — неврастеники прикидываются задирами, уставшие и трусливые добирают развязности и сексуальной прыти джином. А эта явная лень и распущенность — мужчины не дают себе труда бриться и менять рубашки, девушки норовят пореже принимать ванну и менять нижнее белье. Да, знаю, держаться на уровне непросто — не надо меня в этом убеждать, — но если бы мы только попытались не притворяться, отпуская колкости и превращая жизнь в дешевку, если бы мы добавили в нее энергию и чувство юмора, и чуточку стиля… — И тут она умолкла.

Он подошел и взял ее за руки — руки у нее были холодные, поэтому он принялся согревать их, растирая ладонями.

— У тебя пробежали тогда мурашки по спине? — мягко спросил он. — У меня тоже. Хорошо, что сегодня ночью мы оба испытали одно и то же. Если бы это случилось только с одним из нас…

— …надежды бы не было, — торопливо закончила она. — Именно потому, что это случилось с нами обоими, у нас есть надежда. Но любовь — не просто секс, когда хочется, и общая ванна и сковородка. Все женщины это знают. За любовью нужно ухаживать, растить ее.

— Беда в том, — ответил он, — что парням зачастую надо всего лишь перепихнуться по-быстрому, без всяких там усложнений. Да, Бетти, я понимаю, что потом они зря ожидают большего, чем то, на что имеют право. Нельзя одевать отношения в лохмотья и понукать ими, а потом требовать удовлетворения вдруг возникшей тяги к блеску и славе. Но если мы перестанем этого требовать, то скоро окажемся в муравейнике…

— О, Люк, я уверена, что ты сказал тогда что-то в этом роде! — вскричала она. — Разве не помнишь?

— Помню отчасти — как обрывок сна или воспоминание о времени, которое в действительности нам не принадлежит. Ты была прекрасным, очаровательным созданием, а я — достойным парнем, в котором горела поэзия и которому не терпелось проявить ум, чтобы ты восхитилась мной. Да, — продолжал он, — я помню все это и даже больше и постараюсь никогда не забыть. И потому что я знаю, что ты тоже это помнишь, ты навсегда останешься для меня особенной женщиной, не похожей на других…

— Да… да, дорогой, — именно это я пыталась сказать…

— Не знаю, что нам со всем этим делать, и определенно не намерен решать эту загадку сегодня ночью. Но совершенно точно, что отныне и навсегда имена Бетти и Люка Госфортов не будут замешаны в том, что называется мышиной возней. А сейчас — потому что я абсолютно уверен в том, что сейчас этот дом принадлежит нам, — я должен отвести вас в постель, моя дорогая миссис Госфорт…

— В комнате, где я одевалась, есть большая кровать, — сказала Бетти и поцеловала его.

Когда они поднимались по лестнице, она сонно пробормотала:

— Мне до сих пор непонятно, откуда здесь взялись эта одежда и старуха. Они-то уж точно относятся к этому миру.