– Как может быть счастлив мой сын, если он больше не иудей? Кроме того, это неправда, – то, что ты говоришь. Второе поколение не возвращается обратно к иудаизму. Конечно, есть особые случаи. Но статистика свидетельствует – кто заключает смешанный брак, тот для иудаизма потерян.

– Но может быть, он или его дети придут к чему-то другому?

– Ты кто? Католик, протестант, атеист? Во всяком случае, вас так много, что вам нечего бояться смешанных браков. А мы не можем позволить себе потерять никого.

– Что, евреев в мире становится меньше? Я не помню статистических данных, но не могу себе этого представить. Кроме того, если в один прекрасный день никто не захочет больше быть ни католиком, ни протестантом, ни атеистом, ни иудеем, – что против этого можно возразить?

– Что можно возразить против того, что в один прекрасный день может не остаться евреев? – Она непонимающе взглянула на него. – И это спрашиваешь ты?

Его охватило раздражение. Что за вопрос? Что, ему как немцу нельзя считать, что иудаизм, как и любая другая религия, жив лишь тогда, когда мировоззрение выбирается добровольно, и умирает, если этого не происходит? Что, Рахиль верит, будто религия евреев – это что-то особенное и евреи действительно богоизбранный народ?

Как будто услышав его вопрос, она спросила:

– Если для тебя вера твоих отцов значит так мало, что ты можешь спокойно позволить ей умереть, это твое дело. Я же хочу, чтобы моя – жила, а с ней и в ней жила моя семья. Да, я считаю иудаизм уникальной религией и не понимаю, почему ты злишься, ведь я никому не запрещаю считать его религию тоже единственно правильной и неповторимой. И точно так же дело обстоит с моей семьей. Посмотри, – она положила левую руку ему на плечо, а правой показала вперед, – там выезд на Линдхерст. Мы приехали.

Они осмотрели великолепное поместье, построенное в стиле неоготики, побродили по буйно цветущему розарию, пообедали, посидели на берегу Гудзона, поговорили о всякой всячине, о книгах и картинах, бейсболе и футболе, школьной форме и загородных домах. Это был легкий, спокойный и радостный день. Но на обратном пути его не оставлял вопрос, как она относится к тому, что он и Сара любят друг друга, и он подумал, что лучше бы этот вопрос никогда не возникал.

В ту первую ночь она долго смотрела на него, пока он не спросил, о чем она думает, сказала:

– Надеюсь, ты никогда не перестанешь говорить со мной.

– А почему я должен перестать?

– Потому что ты думаешь, будто знаешь, что за мысли крутятся у меня в голове, и не желаешь, чтобы я их тебе поведала. Мы принадлежим к двум различным культурам, говорим на разных языках, и даже если ты правильно переводишь со своего языка на мой, мы все равно живем в двух разных мирах – если мы прекратим говорить друг с другом обо всем, нас растащат в разные стороны центробежные силы.

У них было два разных способа общения. Один легкий и быстрый, не лишенный подчас желания необдуманно исправлять друг друга, мимолетных обид и взаимных бурных извинений. Но часто от этой легкости ничего не оставалось. Другой медленный, осторожный. Когда они начинали говорить о различиях своих религий или о немецком в его мире и еврейском в ее, они были осторожны, чтобы не поставить друг друга в двусмысленное положение. Когда он шел вместе с ней в синагогу, это производило на него сильное впечатление. Когда он вместе с ней слушал доклад о хасидах, ему было интересно, посещать по пятницам ее родителей было более чем приятно. Он действительно с удовольствием ходил вместе с ней всюду, он хотел познать ее мир. О том, что отталкивало его, он не говорил не только с ней, даже сам себе не мог в этом признаться. И о разговоре с Рахилью он умолчал. «Чудесно», – сказал он, когда Сара спросила о прогулке в Линдхерст, а так как Рахиль после той прогулки стала к нему еще более доброжелательна, то Сара была довольна.