— Я слушал, и во имя нашей дружбы я настаиваю.

Делакур взвесил эту просьбу. Нет, не просьбу, а требование. Внезапно он вновь очутился за карточным столом перед противником, который не имел никакого основания повысить ставку в десять раз. В такие моменты, оценивая непроницаемый веер в руке противника, Делакур всегда полагался на инстинкт, а не на расчеты.

— Нет, — ответил он невозмутимо, словно пошел с мелкого козыря.

Лагранж ушел.

Делакур прихлебывал свою воду и спокойно оценивал возможности. Он свел их к двум: осуждение или зависть. Осуждение он тут же отбросил: Лагранж всегда был просто наблюдателем человеческого поведения, а не моралистом, осуждающим отклонения от общепринятых условностей. Значит, зависть. Из-за самой девушки или к тому, что она символизирует и обеспечивает — здоровью, долголетию, победе? Поистине вклады толкают людей на странное поведение. Паевой взнос вывел Лагранжа из равновесия, и он унесся прочь, как пчелиный рой. Ну, Делакур за ним не последует. Пусть себе опустится на землю, где захочет.

Делакур продолжал строго соблюдать свой распорядок дня. Он никому не сказал о дезертирстве Лагранжа и не переставая ожидал его появления в кафе. Ему не хватало их разговоров, или, вернее, внимательного присутствия Лагранжа напротив него; но мало-помалу он смирился с этой потерей. Он начал навещать Жанну чаще. Она приняла это без вопросов и тихо слушала его рассуждения о юридических казусах, которые редко понимала. Получив предостережение против фамильярных ласк, она оставалась тихой и покладистой, хотя и не преминула заметить про себя, что в его ласках появилась нежность. И однажды она сообщила ему, что беременна.

— Двадцать пять франков, — ответил он машинально. Она возразила, что денег не просит. Он извинился — его мысли были заняты не тем — и осведомился, уверена ли она, что ребенок от него. Услышав ее заверения, а вернее, тон ее заверений, в котором не было ни возбужденности, ни лживости, он обещал поместить новорожденного к кормилице и платить за его содержание. Удивительную любовь, которую он начал питать к Жанне, он хранил про себя. На его взгляд, это было не ее дело, оно касалось только его, а не ее. И еще он чувствовал, что стоит ему высказать свое чувство, как оно может исчезнуть или нежелательно усложниться. Он дал ей понять, что она может положиться на него, и этого было вполне достаточно. А в остальном он наслаждался своей любовью, как чем-то своим, сугубо личным. Открыться Лагранжу было ошибкой; и, без сомнения, будет ошибкой открыться кому-нибудь еще.

Пару месяцев спустя Лагранж стал тридцать шестым скончавшимся пайщиком. Делакур никому про их ссору не сказал, а потому счел себя обязанным пойти на похороны. Когда гроб опускали, он сказал мадам Амели:

— Он недостаточно заботился о себе.

Когда он поднял голову, то увидел, что позади провожающих по ту сторону могилы стоит Жанна. Теперь спереди платье туго обтягивало ее живот.

Закон о кормилицах, на его взгляд, был неэффективным. Указ от 29 января 1715 года был совершенно ясен. Кормилицам воспрещалось одновременно вскармливать двух младенцев под угрозой исправительной кары для женщины и штрафа в 50 франков ее мужу; они были обязаны заявлять о собственной беременности не позднее второго месяца; кроме того, им воспрещалось отсылать младенцев назад к родителям даже в случае неуплаты; их обязывали продолжать кормление с тем, что позднее полицейский суд возместит им убытки. Однако все знали, что подобным женщинам можно доверять не всегда. Они тайком договаривались о других младенцах; они лгали о времени своей беременности, а если между родителями и кормилицей возникал спор из-за денег, ребенок часто не доживал до конца следующей недели.