Полагаю, мне следует постараться и дать вам некоторое представление о характерах моих родителей.

Люди, по-моему, считали, что моя мать от природы была умнее моего отца. Он был — и остается — крупным человеком, дородным, брюхастым, с пучками вздутых вен на оборотной стороне ладоней. Он имел обыкновение повторять, что кости у него тяжелые. Я не знал, что вес костей может варьироваться. Возможно, он не варьируется; возможно, отец говорил это, чтобы посмешить нас, детей, или же поставить нас в тупик. Он выглядел медлительно грузным, пока его толстые пальцы замирали над чековой книжкой, пока он чинил электропробку, сверяясь с открытым руководством «Сделай сам». Но детям нравится, если кто-то из родителей нетороплив: взрослый мир тогда представляется не таким уж невозможным. Мой отец часто ездил со мной в Большой Нарост, как он называл Лондон, покупать наборы для сборки моделей самолетов — еще запахи: бальзамового дерева, цветного аэролака, металлических ножичков. В те дни обратный билет снабжался перфорацией, намеченной, но полностью не пробитой; часть «туда» занимала две трети билета, часть «обратно» — одну треть. Логику подобного разделения я так и не смог постичь. Как бы то ни было, мой отец, когда мы приближались к барьеру на «Оксфорд-сёркус», имел обыкновение останавливаться и с мягким недоумением разглядывать билеты на своей большой ладони. Я ловко склевывал их из его руки, разрывал по перфорации, ронял обратные трети назад на его ладонь, и хвастливо предъявлял две трети «туда» контролеру. Мне тогда было лет девять-десять, и я гордился ловкостью моих пальцев; много лет спустя я задумываюсь, а не разыгрывал ли он меня.

Моя мать была организатором. Хотя мой отец посвятил свою жизнь тому, чтобы местное самоуправление действовало без сучка, без задоринки, едва он возвращался домой и закрывал за собой входную дверь, как подчинялся другой системе контроля. Моя мать покупала его одежду, дирижировала светской жизнью, надзирала за нашей учебой, утверждала бюджет и решала, где и как они проведут отпуск. В разговорах с посторонними мой отец имел обыкновение упоминать свою жену как «правительство» или «начальство». И всегда с улыбкой. Вам не нужен, сэр, для огорода навоз высшего качества, отлично прогнивший, сами посудите, вот, разомните в пальцах? «Схожу узнать, что скажет правительство», — отвечал мой отец. Когда я упрашивал его взять меня на авиационную выставку или на крикетный матч, он говорил: «Давай справимся у начальства». Моя мать обрезала корки с сандвичей, не обронив и кусочка начинки в прелестной гармонии ножа и ладони. Она могла выбраниться, что я приписывал накапливающимся разочарованиям домохозяйки; но она гордилась своими домашними талантами. Когда она допекала отца, и он говорил, чтобы она перестала его пилить, она отвечала: «Мужчины прибегают к слову „пилить“, когда им не хочется что-то делать». Большую часть своих дней они отдавали огороду и саду. Вместе соорудили фруктовую клетку: шесты с резиновыми мячиками на скрещениях, акр мелкоячеистой сетки и прочие оборонительные укрепления против птиц, белок, кроликов и кротов. Вкопанные пивные ловушки обезвреживали слизней. После чая они играли в «Эрудит»; после ужина решали кроссворды и смотрели последние новости. Упорядоченная жизнь.

Шесть лет назад я заметил на голове моего отца большой синяк сбоку, как раз над виском у корней волос, уже желтеющий по краям, но все еще индиго посередке.

— Как это ты умудрился, пап?

Мы в эту минуту стояли на кухне. Моя мать откупорила бутылку хереса и обвязывала горлышко полоской бумажного полотенца, чтобы не накапало, если мой отец, разливая, допустит промашку. Меня всегда ставило в тупик, отчего она не разливает сама, сэкономив бумажное полотенце?

— Упал, дуралей старый.