Теперь он задержался на снимке, долго на него щурился, потом посмотрел на меня:

— Вот ее сиськи я бы отделал, — сказал он.

Я не ханжа, что бы вы там ни думали. И шокировали меня не «сиськи». И после, когда я успокоилась, то и не «ее». А «отделал». Вот что меня шокировало.

Он хорош с другими людьми. Я хочу сказать, с ними он корректен. Полуулыбается им, кивает, как какой-нибудь старый учитель, который узнает давнего ученика, но не помнит фамилию, год или когда тот был в шестом классе. Он поднимает на них глаза и тихонько мочится в свою прокладку, и говорит: «Вы очень милый человек, он очень милый человек, вы очень милый человек, вы очень милый человек» в ответ на любое, что они ни скажут. И они уйдут, думая: «Да, я почти уверен, что он меня помнит, он все еще там, внутри, крайне печально, конечно, печально для него, печально для нее, но, полагаю, он был рад моему посещению, и я свой долг исполнил». Я закрою за ними дверь, а когда вернусь, он будет сталкивать чайную посуду на пол, разбивая еще одну чашку. Я скажу: «Нет, не надо этого делать, давай оставим их на подносе», а он скажет: «Вот я засуну свой член в твою большую жирную задницу и буду трахать тебя туда-сюда, туда-сюда, а потом выпрысну, выпрысну, выпрысну в тебя». И тогда он хехекнет, будто проделал это сейчас за чаем, будто проделал со мной ловкую штуку. Будто проделывал со мной ловкие штуки все эти годы.

С самого начала память у него была лучше, в том-то и смех. Я тогда думала, что смогу полагаться на него, на то, что он все помнит, то есть в будущем, хочу я сказать. Теперь я гляжу на снимки какого-то уик-энда в Котсуолдах двадцать лет назад и думаю, где же мы останавливались, что это за церковь или аббатство, почему я сфотографировала эту живую изгородь из форсайтии, кто вел машину, и были ли у нас супружеские отношения? Нет, последнего вопроса я не задаю, хотя, почему бы и нет?

Он говорит: «Пососи мне яйца, ну, давай же, бери их в рот по очереди и болтай-поболтай их языком». И говорит он это без нежности. Он говорит: «Обрызгай свои сиськи детским лосьоном, прижми их друг к другу, дай я оттрахаю тебя между ними и сброшу тебе на шею». Он говорит: «Дай мне насрать тебе в рот, ты же всегда от меня этого хотела, верно, тугая ты сучка, ну так, мать-перемать, дай мне это сделать разнообразия ради». Он говорит: «Я заплачу, чтобы ты делала, что я захочу, но уж выбирать тебе не придется, будешь делать, что я захочу, я заплачу тебе, у меня есть мои пенсионные накопления, не оставлять же их ей». Под «ей» он не подразумевает Ее. Он подразумевает меня.

Меня это не беспокоит. У меня есть общая доверенность. Но только когда ему станет хуже, мне придется платить за уход. И в зависимости от того, сколько он проживет, я вполне могу истратить их полностью. Да уж не оставлять же их Ей. Полагаю, я примусь за арифметические действия. Например: двадцать — тридцать лет назад он тратил два-три дня, трудясь во всю меру своего умения и сосредоточенности, чтобы заработать деньги, которые я теперь расходую за час-два, находя сиделку подтирать ему задницу и терпеть болтовню пятилетнего озорника. Нет, неверно. Семидесятипятилетнего озорника.

Он сказал это так давно: «Вив, я хочу, чтобы у нас была нескончаемая любовная связь. После того, как мы поженимся». В нашу брачную ночь он раздел меня, как разворачивают подарок. Он всегда был нежным. Я всегда улыбалась его замашкам, я говорила: «Все хорошо, для этого мне не надо давать наркоз». Но ему не нравилось, что я шучу в постели, и потому я перестала. По-моему, под конец он относился к этому более серьезно, чем я. То есть у меня все в порядке в этом отношении. Я просто думаю, что можно смеяться, если хочется.