— Ну давай же, погаси свет и разденься.

Ну, вы представляете, что я почувствовала. Я решила, что причина тут в медикаментах. А потом подумала, что, может, и нет, может, из-за того, что я ему читала, и прошлое возвращалось, и может, эта секунда, этот час, этот день для него вдруг такие же, как тогда. И мысль, что вдруг это так, меня совсем расслабила. Нужного настроения у меня не было — я его не хотела — тут ведь требуется совсем другое, но я не могла не послушаться. А потому я погасила свет и стояла в темноте, раздеваясь, и я слышала, как он слушает, если вы понимаете, о чем я. И вот это вроде как возбуждало, эта слушающая тишина, и наконец я перевела дух и выдернула подоткнутое одеяло, и забралась к нему.

Он сказал, и я буду это помнить до моего смертного часа, он сказал тем сухим своим голосом, будто я начала в кабинете говорить про личную жизнь, он сказал:

— Нет, не ты.

Я подумала, что ослышалась, и тут он снова сказал:

— Нет и нет, сука.

Было это год-два назад, и случалось похуже, но это было хуже всего, если вы понимаете, о чем я. Я просто слезла с кровати и убежала к себе в комнату, а одежду оставила лежать кучей возле его кровати. Пусть сам посоображает утром, если захочет. Куда там, даже и не вспомнил. О стыде больше и речи нет, больше нет.

«Филе палтуса», — читаю я. — «Восточный салат из зеленой фасоли». «Салат из цикория со свеклой». «Притомленная зелень». «Западный салат». «Салат Цезарь». Он чуть-чуть поднимает голову. Я продолжаю: — «Четыре порции. К этому знаменитому рецепту из Калифорнии добавить: один зубок чеснока, очищенный и нарезанный в три четверти чашки оливкового масла и никакого другого».

— Чашки, — повторяет он. Под этим он подразумевает, что ему не нравится то, как американцы указывают количество в чашках: любому дураку известно, как чашки разнятся по объему. Он всегда был таким: абсолютно точным. Если он готовил, и в рецепте указывалось: «Возьмите 2–3 ложки того или сего», он всегда злился, потому что хотел знать, будут две ложки правильными, или будут правильными три ложки. И то, и другое правильным быть не может, так ведь, Вив, одно должно быть лучше другого, это логично.

Saute хлеб. Две головки латука, соль, сухая горчица, молотый перец по вкусу.

— По вкусу, — повторяет он. В том тоне, что и выше.

— Пять филе анчоусов, три столовые ложки винного уксуса.

— Меньше.

— Одно яйцо, от двух до трех столовых ложек пармезана.

— От двух ДО ТРЕХ?

— Лимонный сок.

— Мне нравится твоя фигура, — говорит он. — Я всегда был сиськоманом.

В первый раз, когда я приготовила ему салат «Цезарь», салат сотворил чудеса.

— Ты прилетела Пан-Ам. Я был на конференции по Ротовой Полости в Мичигане, и ты прилетела ко мне, и мы сознательно ездили на машине из никуда в никуда.

Одна из его шуточек. Видите ли, он всегда хотел знать, что мы делаем, и когда, и почему, и где. Теперь его назвали бы контрольголиком, но тогда почти все были такими. Как-то я ему сказала, почему нам нельзя быть более непосредственными, взять, да и просто поехать. А он улыбнулся своей улыбочкой и сказал: «Хорошо, Вик, раз ты этого хочешь, мы сознательно поедем из никуда в никуда».

Он вспомнил закусочную на съезде с автомагистрали по дороге на юг. Мы остановились перекусить. Он вспомнил нашего официанта Эмилио, который сказал, что смешивать салат «Цезарь» его научил человек, которого научил человек, который первым его придумал. Затем он описал, как Эмилио смешивал салат у нас на глазах: разминал анчоусы оборотной стороной ложки, ронял яйцо с высоты, играл на терке для пармезана, как на музыкальном инструменте, заключительную раскладку крутонов.