|
Он послал на верную смерть множество народа, но сам так никогда и не услышал ни единого выстрела. Джек научился летать, и взял укулеле матери с собой в Гуадалканал. Оттуда он совершил десятки боевых вылетов, прежде чем его истребитель был подбит во время битвы за Иводзиму. Его друг написал Джорджу Олдерсону, что фонарь самолета его сына заклинило, и он не смог парашютироваться на воду. Чего он не написал — может, просто не нашел слов — ведь это Джек обладал художественным талантом, что тот сгорел, как факел в своей кабине, еще до того, как кишащие акулами воды поглотили его.
Ретт действительно стал частью оккупационных войск, которые высадились в Нормандии, но хотя все бойцы вокруг него были убиты (их тела покачивались на волнах, как он себе и представлял), он выжил в тот день, а так же в последующую ночь, когда земля сотрясалась от мощных взрывов. Он воевал во Франции и в Германии, и во время всех этих невзгод семейная реликвия Олдерсонов — часы Бюлов — тикали на его запястье. Он страдал от мозолей и обморожения стоп, однажды сильно порезался ежевикой, когда его отряд наткнулся на неё недалеко от границы с Германией, где они защищали от фрицев мост через реку, но он ни разу не был ранен вражеским огнем, и никогда не забывал заводить часы. Иногда, кроме каши, в его рационе было печенье, как правило, твердое, как камень и всегда черствое. Он ел его в окопах и траншеях, вспоминая синюю банку с печеньем его матери. В апреле 1945 года, преодолев небольшое сопротивление немцев, Ретт в составе Союзнических сил, освободил концлагерь имени букового леса, который его окружал. День был сырой и пасмурный, тяжелый туман поднимался от земли, то скрывая, то выворачивая наружу кучу тел. Живые скелеты стояли у забора из колючей проволоки и возле крематория, глядя на американцев. Лица некоторых из них были обезображены белым фосфором. — Что за херня здесь творилась? — спросил солдат, стоящий рядом с Реттом. Ретт не ответил, потому что то, что пришло ему в голову — по его мнению — звучало бы безумно: они оказались в Лаланке. Поднимающийся туман был ужасным белым туманом, груда тел у промозглого барака — жертвы гоббитов, а где-то — наверное, в Берлине — черный Адольф, сейчас сходит с ума, решив продолжить бойню. Через две недели после Бухенвальда пришел черед Дахау. Тридцать две тысячи погибших, многие из них до сих пор лежали во рвах, которые были вынуждены рыть для самих себя, их истощенные тела разлагались под дождем, и все волосы повыпадали из их голов. Это были воспоминания Ретта Олдерсона, которые он привез из Европы, и они были ужасны, потому что были реальными. И все, что он увидел, приближало Западное Королевство Лаланки к его дому. Западное Королевство, там, где время останавливалось, как останавливались часы Булов, когда он подносил руку к краю банки с печеньем.
Всего этого он не мог рассказать тринадцатилетнему мальчику, поэтому он просто сказал: — Я, в составе Союзнических войск, участвовал в освобождении двух немецких лагерей смерти перед окончанием войны. Это было ужасно. Он был рад, что Дейл не стал развивать эту тему. Его правнук спросил другое. — Ты достал банку с печеньем с чердака, когда вернулся домой? — В конце концов, да. — Улыбнулся Ретт. — Но первое, что я сделал, это вернул часы моему брату Питу, потому что это было первое, о чем он спросил. — Он, походу, был каким-то придурком, — сказал Дэйл, затем поспешно добавил, — прошу прощения, если обидел. — Да нет, все так, это прошло со временем. Стал хорошим мужем и хорошим отцом. Кроме того, он не знал о банке с печеньем, подумал Ретт, но вслух этого не сказал. И он никогда не видел с пляжа Омахи того, что видел я в Нормандии и в Дахау, где мертвые лежали незахороненными достаточно долго, чтобы потерять волосы. |
