Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с ветерком; но потом подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной из хрустальных дверей, но в осень темную, позднюю...

Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрючившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо затянуто было низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.

Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся корни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одинокий ветер вокруг меня (тоже одинокого).

Холодно - все холоднее и холоднее, я почувствовал, что еще немного и замерзну совсем; но я ничего не мог поделать - был бессилен против этого ветра.

Так я замерз бы совсем, но тут издалека послышались человеческие голоса, я рванулся к ним; темный лес закружился; небо затвердело, обратилось в грязный потолок. Я лежал на полу; в пустой комнате, с искаженными в муке стенами, а из забитых досками окон едва просачивался тусклый свет декабрьского дня.

Я совсем замерз и едва смог подняться; прислушивался к голосам, которые доносились с лестницы:

- И что это за квартира? За одну неделю - две смерти. Сначала старуха; теперь еще этот парнишка; сколько ему? - я узнал голос Петра Алексеевича.

- Десять. - отвечал кто-то молодой.

- И кто вызвал-то, знаешь?

- Говорят старуха какая-то.

- Во-во, а спрашивается - какая такая старуха? Какая старуха могла про это знать, когда этот жилиц никого к себе не пускал?!

- Скорее здесь дело связанно с психиатрией. Как и в прошлый раз - сидит пишет стихи. А братец на диване. Мне еще видеть такого не доводилось: все лицо в крови, все руки, вся рубашка. Слушайте, Петр Алексеевич, а может он их того., ну вы поняли... если псих то...

- Хватит чепуху молоть: уже экспертизу провели; инфекционное заболевание - долго теплилось, а вот в последние дни проросло - нервный стресс сказался. У них тут и жилье конечно, что говорить - все и так видно. Я уж и справки навел; в доме заселенными остались эта и еще пять квартир; остальные уже новоселье давно справили, да и этих еще в сентябре переселить должны были, да какие-то там темные делишки сказались; вроде, квартиры те, кто уж перекупил, ну и оставили их здесь до следующего года...

- Ну и что с ним делать-то?

- А что делать? Человек он, конечно, странный, но никого еще не искусал; что с ним делать... Я думаю тяжело ему теперь - один во всем доме...

А я все это время сжимавший губы, чтобы не закричать, простонал: "В мире - во всем чуждом ему мире - он один".

Я вжался лбом в промерзающую стен и увидел перед собой Сашу - он был весь в крови, кашлял и кровь рывками выплескивалась изо рта его.

"Зачем же... - шептал я. - зачем, ты усыпил меня? Зачем, не дал помочь? Ведь ты же не хочешь оставаться совсем один..."

И тут изо тьмы выступило лицо древней старухи с черными глазами и раздался ее воющий голос: "Годы... годы..." - и вновь я видел этот дом со стороны; мрачный, высился он над чуждыми ему улицами, стонал-стонал год от года, но никто не приходил к нему, как и к Николаю... Они были похожи: оба всеми покинутые, оба ненавидящие новый мир, оба злые, со взвинченными до предела, рвущимися нервами, но оба еще хранящие в себе истинный, сильный свет - Николай, среди припадков бешенства выплескивал его на страницы; ну а дом - среди тьмы - в светлых грезах, которые, правда, тоже разбивались хладными ветрами.

"Ведь я же мог помочь, ведь был рядом; ведь мог в больницу отвести; ведь поклялся что исполню, что задумал и вот..." - я застонал, и несколько раз ударился лбом о стену.

- Петр Алексеевич, слышали - стонал вроде кто! В той вон квартире!

- Да брось ты - просто ветер подул.