— Да и ты-то был хорош! Ох, как хорош! — сказал фельдшер.

— А ты плох, что ли? Все хороши были. Ты знаешь, где я потом очутился?

— Где?

— У певчих на квартире. Как попал — не помню, но там и проснулся. Просыпаюсь, вижу — все тела лежат и храпят. Я в кухню. Кухарка уж вставши. Спрашиваю: «Где я?» «У певчих», — говорит. Я ей рубль в зубы, схватил чей-то картуз и домой… Приезжаю, маменька уж встала и богу молится. А ты куда после поминок попал?

— Я попал в гости к какой-то вдове. Помнишь, такая краснолицая-то в длинных серьгах за маленьким столом с дьячками у вас сидела, так вот к ней. Я ведь поехал ей зуб выдергивать. У ней зуб болел.

— Вырвал?

— Не помню. Кажется, не вырывал. Когда девятый-то день родителю справлять будете?

— В будущий четверг. Беда ведь это с поминками-то. Совсем сопьешься.

— Обед будете делать?

— Все как следует… Кухмистеру уж заказано, но будут только сродственники и знакомые, а нищую братию поить и кормить не будем. Потом ведь еще шесть недель… В шесть недель опять обед. Год… Накормим всех в день годовой кончины — и тут уж забастуем. Да нет, где забастовать! Маменька каждую родительскую субботу будет блины печь.

Принесли водку и закуску. Выпили.

— Я вот за девятый день боюсь, — начал хозяин.

— А что?

— Из Костромы к девятому дню два дяди приедут. А они лихи до выпивки-то. Пожалуй, дня на три с ними захороводишься. Они ведь приезжают сюда — так как пьют-то? До жуков. Жуки уж им начнут показываться — ну, тут они сейчас в баню, выпарятся и бросают всякое хмельное бытие. Боюсь, как бы и мне с ними до жуков-то не дойти.

— Я тебе дам такое лекарство, что никакие жуки не будут казаться.

— Ну?! Вот за это спасибо. Ты уж и дядям дай. А то что ж им страдать занапрасно.

— Да вы возьмите меня на это время своим лейб-медиком.

— С удовольствием. А ты сколько возьмешь?

— Да по десяти рублей с носа.

— Вали! Стоит ли об этом разговаривать! Мы тебе еще стяг тешки соленой прибавим и бурак икры свежей. Только ты уж так, чтобы нам пить и ничего не опасаться.

— При вас состоять буду. Перед каждой рюмкой пульс щупать стану. Замечу гиперемию сердца — лекарство, замечу атрофию мозга — другое.

— На водке?

— Само собой, на водке. Я иначе и не даю. При мне и походная аптека будет.

— Главное, чтобы видениев-то этих не было. Старший дяденька у нас как перекалит, так не может на печку глядеть. Как взглянет на печку, сейчас ему и кажется, что она на него с кулаками идет и давить его хочет.

— Это галлюцинации. И от этого у меня есть капли.

— Как?

— Галлюцинации.

— Господи! Как вот хорошо, подумаешь, коли люди все это знают!.. А у младшего дяденьки, так у того наоборот. Как тот перепьет свою препону, так у того, окромя жуков, птицы в сапогах начинают петь. Поют канарейки в сапогах, да и шабаш. Мы не слышим, а он слышит. Слышит и ходить боится, чтобы птиц не раздавить.

— У меня, брат, не запоют. У меня и от этого есть лекарство. Ты знаешь ли, как эта болезнь называется?

— Как?

— Остеология. Выпьем! Лососина уж у вас очень хороша.

— Я выпью, а только ты прежде пульс у меня пощупай.

— Давай.

Фельдшер пощупал пульс и сказал:

— Пять рюмок еще можешь пить, и никакой анемии не сделается.

Молодой хозяин чокнулся и выпил.

— Как вот приятно с доктором-то компанию водить. Сиди и пей без всякой опаски… — бормотал он и стал жевать кусок балыка.