Решил. Постановил. Дал себе зарок.

И с силой затушил дотлевшую до фильтра сигарету в кофейном блюдце.

Никогда!

Никогда наступило через три недели.

Точнее, через двадцать дней. Ровно столько понадобилось Ивану Федоровичу Гурову, чтобы довести всех своих подчиненных до стойкого предобморочного состояния мрачной требовательностью, суровыми приказами, нагрубить начальству и получить втыкон по полной программе. Сбегая от себя и своих мыслей, он рванул к Николаю, мечтая успокоиться, отдохнуть и перестать уже думать о Сашке.

Не помогло, там была Ирина с детьми, и все напоминало о ней. Он сбежал и оттуда.

Она была вирусом, проникшим ему в кровь и разрушающим мозг. Он перестал спать, просыпаясь среди ночи, плелся в кухню, запивая бесконечные мысли холодным чаем.

В одну из таких ночных посиделок наедине со своими размышлениями его вдруг озарило! Словно тюкнул кто-то тяжелым предметом по голове, и все прояснилось, став простым и понятным.

Почему он отпустил ее, отказался от Сашки?

Ведь все просто и понятно, как в детской считалке — она его вся! Со всеми трудностями, сложностями, железным характером, язвительностью, отповедями наотмашь; со всеми потерями, шипами, комплексами, балтийскими глазами и летящей челкой — вся, целиком, его!

Куда он без нее? Зачем без нее?

Чего он испугался? Потери своей удобной, уютной, одинокой холостяцкой бытовухи? Да к черту!

Конечно, когда тебе под сороковник и ты замечательно все выстроил в своей жизни — любимую работу, карьеру, свободу и никогда не был женат, ну так сложилось, а не от убежденности глупой. И понятия не имеешь, что это такое — вести совместную жизнь с постоянным присутствием рядом человека с его привычками, желаниями, настроениями, набором своих жизненных устоев, и необходимо как-то притираться со всем этим набором, уживаться, делиться жизненным пространством — конечно, страшно! Еще бы! Потому что думаешь: да с какой печали мне это надо? Подстраиваться под кого-то, считаться с желаниями, настроениями и потребностями другого человека? Да просто находить свои вещи не на привычных местах! И на самом деле, ни за каким чертом не надо! Потому что данные резоны имеют отношение — как это Сашка сказала? — к «теплым соплям любовного романчика в полутонах».

Когда через твою жизнь, одна сменяя другую, проходят чужие женщины, стоит чуть повыситься градусу, загореться, заинтересоваться больше обычного, и думаешь — а может… Может, действительно пора семьей обзавестись — эта вроде бы ничего. Прикидываешь, в чем придется уступить, насколько подвинуться, на какие компромиссы пойти, и убеждаешься каждый раз — ни на какие! Да на фига?! Ничего я не хочу принимать, ни в чем уступать! И с удовольствием возвращаешься в священное одиночество, победно выпячивающее на фоне сделанных тобой прикидок совместного бытия свои неоспоримые достоинства.

И все это правильно и замечательно, пока ты что-то рационально рассчитываешь, примеряешь, присматриваешься к женщинам, до той поры, пока не ворвется в твою жизнь свой, до одури, до неверия, что такое возможно, — свой человек! Вот так, перемешиваясь группами крови, мыслями, дыханием, прожитыми порознь жизнями! Ворвется, перевернет и перетрясет всю твою жизнь, и окажется, что рациональные расчеты — это такая чушь!

А он по привычке — нет, мне и так хорошо: свобода, независимость — романчик ей предложил! М-да уж!..

Первую ночь за последние девятнадцать суток он спал спокойно, без сновидений, не просыпаясь до самого утра.

Сашка измучилась совсем!

Она по сто миллионов раз в день запрещала себе думать о нем, вспоминать, балансируя на качелях своих мыслей от отчаяния к гневу.